— Запомните себе раз и навсегда, — как бы не слушая и продолжая думать о своем, проговорил Горский, — никаких выходцев с того света не существует, и привидений — тоже. Все видения не вне нас, а в нас самих. Что бы вам ни показалось — верьте, что это только кажется… Вы не спирит, я надеюсь?
Алтуфьев пожал плечами.
Он никак не представлял себе графа таким, каков тот был на самом деле. Разговорчивый, смеющийся, приветливый, даже скорее веселый старичок с быстрыми, лишь изредка останавливающимися глазами, который сидел теперь с ним, вовсе не соответствовал тому, каким Григорий Алексеевич вообразил себе графа Горского понаслышке и по всему, что довелось ему видеть в Спасском.
— Нет, я, кажется, не спирит, — ответил он. — Но неужели вы…
И он не договорил, не найдя подходящего выражения.
— Вам думается, — подхватил Горский, — что мои слова противоречат всей той обстановке, которая окружает нас здесь?
— Впрочем, — согласился Алтуфьев, — вы оставили эту обстановку тридцать четыре года тому назад.
— И вы полагаете, что я изменился с тех пор? Нет, могу вас уверить, что я вернулся сюда с теми же, только расширенными знаниями, какие были у меня, когда я покинул Спасское. Я остался верен им. Я так же свободно могу читать образный язык эмблем, которые вы видели здесь в саду, и понимать сокровенный смысл книг этой библиотеки. Верьте мне, что нигде вы не найдете более беспощадной критики бредней спиритизма и вообще нелепых суеверий, как именно в этих книгах. Нет, мертвым незачем принимать покинутые ими земные формы, а тем более стучать в столы и стены: у них есть более действительные способы и сообщаться с нами, и внушать нам свою волю.
И вдруг Алтуфьев почувствовал при этих словах, как сердце у него замерло и смутный страх зашевелился в душе. Он вспомнил свой сегодняшний сон. Значит, он явился сюда, в Спасское, не по своей личной воле, ему было внушено это. «Она» показывала ему во сне на старый дом.
«Да неужели, неужели!» — мысленно повторял он себе, словно отступая перед чем-то, от чего не желал и не мог уже отделаться.
— Вы сказали сейчас, — произнес Горский, вскинув головой и как бы очнувшись, — что слышали обо мне от Тарусского, которому я оставил карточку. Вы знакомы с ним?
— Да, знаком. Он гостит у Софьи Семеновны Власьевой, здешней помещицы.
— У Софьи Семеновны Власьевой? — переспросил Горский.
— Да, и ездил в Москву по делам.
— Вы не знаете, она… она поручала ему какие-нибудь часы?
— Старинной работы, маленькие?
Граф облокотился и закрыл глаза рукой. Казалось, он забыл в эту минуту, что не один в своей библиотеке, и задумался так глубоко, что Алтуфьев затих в свою очередь из уважения к старику, не желая тревожить его.
— Нет, этих часов был всего один экземпляр, — заговорил Горский, тихо-тихо и медленно произнося слова, не отнимая руки от глаз, — они были работы Симона Конарского, основателя «Юной Польши», члена тайных итальянских обществ. Часовое мастерство помогало ему скрывать свою деятельность. Он все время работал над этими часами… Других таких не может быть… Под видом часовщика жил он в Польше с тридцать шестого года и вел пропаганду, у Родзевича в лесу устроил типографию для прокламаций, был пойман и казнен в тридцать девятом году. Нет, других таких часов не может быть… Вот что, молодой человек: вы когда будете во Власьеве?
— Я поеду туда сегодня вечером, — ответил Алтуфьев и покраснел.
— Можете вы исполнить мою просьбу?