Лучше? Не ему судить, что лучше, что хуже. А почему бы и нет? Почему?.. Не загульного же сверстника он покрывает, завернувшего на приманчивый огонек к одинокой несытой бабенке.
Одна такая захваченная в своей избе с чужим мужем кричала его жене:
— Как наши мужики все там пооставались, а твой вернулся невредимый, так ты думаешь, он тебе одной достаться должен?.. Тебе одной?
В том фронтовом деле Сазонов не набивался в очевидцы, в поверенные чужих тайн.
А просто так случилось.
Их взвод послали занять зачем-то хутор Кизиловый Обрыв. Неподалеку от большой станицы, откуда выбили егерский батальон. Считалось, что немцев в Кизиловом нет. То ли ушли, то ли вообще не стояли там постоянно. А вот командиру полка хутор для каких-то целей понадобился.
На перепроверку лейтенант послал Васю Белых.
Вася сбегал, как он обычно говорил, вернулся и доложил: все точно, на хуторе тихо, из кустов он одних только баб и стариков и ребятишек видал на улице и во дворах возле домов. Плетни-то, верно, все поистопили. Дворы раскрытые, очень это удобно для наблюдения.
Но всякое бывало, и потому лейтенант распорядился: три отделения направляются на хутор, одно за другим, а четвертое — ждет в кизиловой роще. С ним — помкомвзвода сержант Евстигнеев. Через полчаса пусть присоединяется, если ничего внезапного не произойдет.
Андрей оставался с теми, кто в роще, и как-то странно он себя чувствовал. Вот хутор впереди, два десятка побеленных хат. Наши солдаты туда направляются — и нет никаких очередей им навстречу, никто не пригибается, не ползет, обходится дело без коротких перебежек, во время которых — до следующей перебежки — нельзя и определить, сам ли человек упал или его пуля свалила.
Бойцы зашли уже на хутор, и все было спокойно. Сержант поглядывал на свои трофейные, добытые в разведке, часы и наконец приказал трогаться.
Впоследствии это стало привычным: занимать деревни, города, бывшие под немцем, видеть, как влажные искры вспыхивают при встрече в глазах у людей… А тогда, на маленьком хуторе Кизиловый Обрыв, все это для Андрея только начиналось, и он сам был взволнован не меньше, чем те, что кинулись к ним, будто к родным.
На небольшой площади носатая старуха с палкой в руке, признав в помкомвзвода начальство, допытывалась, насовсем ли они пришли, или, может статься, опять их покинут.
— Уйдем, бабуся, как не уйти, — отвечал сержант. — Некогда нам с вашими молодухами перемигиваться. Но уйдем мы, понятно, в другую сторону… — И он пальцем нацеливался вслед воображаемым немцам — по направлению к дороге, которая начиналась за хутором, огибала черный пруд, обсаженный ивами, и дальше вилась в холмах, чьи бока были покрыты тонким слоем снега, а вершины рыжели в топкой хмари декабрьского дня.
На площадь — по двое, по трое — стали возвращаться бойцы, которые обходили дом за домом. Пришел лейтенант, расставивший посты охранения у пруда и на гребне ближайшего холма, справа от дороги.
Так и вязался сбивчивый этот разговор: а как вы тут жили, а вы-то сколько у нас погостите, а как начальство прикажет… Нельзя ли баню истопить… Помкомвзвода налаживался вернуться в станицу — в роту за обедом и хлебом.
Из-за ближнего дома появились бойцы, трое. С ними — рослый мужчина в расстегнутом ватнике, без шапки. Не сразу поймешь: молодой, не молодой… Не брился, видно, несколько дней. Щеки, подбородок и шея заросли густой, черной, как у цыгана, щетиной. Андрей дернулся от неожиданности, хотел крикнуть, но поперхнулся…
В наступившем молчании раздался вдруг надрывный всхлип, и тотчас этот всхлип стал пронзительным криком, так воет мина на подлете, и вот мина сейчас разорвется… Молодая женщина в темном старушечьем платке кинулась к пленнику, но бойцы успели ее перехватить. Она повисла у них на руках и смотрела на происходящее уже молча, только ее бил непрерывный озноб.
— Укрывался в погребе. Сопротивления не оказал, — доложил старший.
Старший недавно попал в их взвод, и те двое с ним тоже были из пополнения, потому и не признали Пояркова.