Всадники поехали дальше. А сами они оказались из племени есентемиров, с полуострова Бузашы.
На обратном пути из Ходжейли есентемиры в том же урочище, у тех же колодцев, снова увидели расставленные юрты. Они не могли предположить, что это — аул Суиндыка… Кто же станет так долго задерживаться на одном месте? Чтобы лошади, бараны, верблюды находились в хорошем состоянии, надо часто переходить с места на место, туда, где трава на пастбищах еще не тронута… Это знает любой мальчишка в любом ауле.
Старший из есентемиров спросил у встретившегося парня:
— Вы чьи родом?
— Адай… А род — Суиндыка.
Спрашивавший возмутился:
— Адай?.. Вы жаман[2] адай! Никудышные вы скотоводы, раз на одном месте сидите, столько времени никуда не кочуете… Жаман, жаман адай!..
Парень был молодой, несдержанный — и только камча свистнула, обвилась вокруг головы обидчика. Кончик камчи угодил прямо в глаз, и глаз у того вытек.
В дело пришлось вмешаться судье, и он рассудил так: есентемир оскорбил род Суиндыка, но оскорбил его словом… А парень в отместку выбил глаз. Значит, никакого аипа (возмещения за нанесенную обиду) Суиндыку не будет. Но все же — первым начал есентемир, поэтому и есентемирам ничего с Суиндыка не причитается. А его род в напоминание отныне будет зваться не суиндык, а — жаман-адай.
Эту этнографическую историю мне рассказали в Бекдаше, когда я вернулся с Кара-Ада.
Простой арифметический подсчет позволял определить, что их ссора произошла около трехсот лет назад. Слушая подробности давнего столкновения (даже диалоги ведь сохранились, кто что кому сказал и что услышал в ответ), я укреплялся в мысли, которая повела меня в эту поездку: нет, не может быть, чтобы казахи, постоянно зимовавшие в бекдашских краях, ничего не помнили бы о своем сородиче, который когда-то заметил дымы на острове и, не зная, как туда попали люди, понял одно: что они терпят бедствие. Наверняка о таком событии не однажды говорилось за бесбармаком, до пиалой чая, сдобренного черным перцем и чуть забеленного молоком.
Эти соображения я высказал Танкабаю Чампикову, он в Бекдаше заведует парткабинетом и одновременно является редактором местного радиовещания.
— Я-то сам родом не здешний, не бекдашский… А так — кто может помнить? — Он с сомнением покачал головой. — Наверное, никто не помнит.
Но пока я перебирал в папке тщательно подобранные им материалы о прошлом, настоящем и будущем комбината «Карабогазсульфат», Танкабай стал кому-то звонить. Из его разговора по телефону я понял лишь: Кара-Ада, Кара-Ада и еще несколько слов — 1920 год, люди, остров.
Когда Танкабай положил трубку, лицо у него было очень значительное и таинственное.
— Я Ильджану звонил, — сказал он. — Ильджан часто встречается со стариками, любит с ними разговаривать, слушать их. Если он не узнает, никто не узнает.
Я долго бродил по бекдашским улицам — рассматривал кварталы жилых домов, прошелся по парку — эта полоса зеленых насаждений тянется вдоль берега. А в старом поселке, неподалеку от гостиницы, за мной увязалось пять или шесть любопытных молодых верблюдов — тайлаков, и неизвестно, куда бы они ушли, если бы их не отвлекли казахские ребятишки.
Ильджан — Ильджан Бекембаев, начальник жилищно-коммунального отдела, один из ветеранов комбината. Я еще накануне в бумагах Чампикова нашел его заметку в «Туркменской искре» — начала тридцатых годов — о добыче сульфата на северных промыслах, именно здесь, в Бекдаше, в Сартасе. А тогдашний главный город — Кара-Бугаз — находился в семидесяти километрах южнее, у самого пролива.
Отец Ильджана Бекембай, из рода жаман-адаев, родился и всю свою жизнь провел в Бекдаше. А весной 1927 года старик впервые не приказал разбирать юрту и трогаться в обычный путь на далекие джайляу[3]. «Остаемся», — коротко, ничего не считая нужным объяснять, сказал он. И в то лето пошел на сбор сульфата в «Туркменсоль». За ним — и Ильджан, когда подрос. Был бригадиром, был секретарем комитета комсомола северных промыслов.
Мы с Танкабаем вошли в кабинет Ильджана во второй половине следующего дня, и нам навстречу поднялся из-за стола высокий худощавый мужчина.
ebooksa