— Никого, кто не достоин быть впереди, — отвечал с твердостью Волынской. — Но всегда с уважением уступлю шаг тому, кто прославляет мое отечество и вперед обещает поддержать его выгоды и величие. Приятно мне очистить вам дорогу…
Слова эти были пророческие.
— Я немец, — прервал его Миних шутливым тоном, схватившись с ним рука за руку, — а вы, носятся слухи, не любите иностранцев?
— Опять скажу вам, граф, что или меня худо понимают, или на меня клевещут. Не люблю выходцев, ничтожных своими душевными качествами и между тем откупивших себе тайною монополией, неизвестными народу услугами или страдальческим многотерпением право грабить, казнить и миловать нас, русских! Перескажите это, — примолвил Артемий Петрович, обратясь к Кульковскому, подслушавшему разговор, — если вам угодно, я повторю. Но, — продолжал он, идя далее чрез залу, — пришлец в мое отечество, будь он хоть индеец и люби Россию, пригревшую его, питающую его своею грудью, служи ей благородно, по разуму и совести — не презирай хоть ее, — и я всегда признаю в нем своего собрата. Вы знаете, отдавал ли я искреннюю дань уважения Остерману, министру Петра Великого? — не нынешнему, боже сохрани! — Брюсу[174] и другим, им подобным?.. Презираю иностранца, который ползает перед каким-нибудь козырным валетом, который с помощью кровавых тузов хочет выйти в короли; не менее ли достойна презрения эта русская челядь (он указал на толпу, стоявшую униженно около стен, опираясь на свои трости)? Посмотрите на эти подлые, согнутые в дугу фигуры, на эти страдальческие лица… Скомандуйте им лечь наземь крыжом по-польски[175] — поверьте, они это мигом исполнят! Мало? — велите им сбить яблоко, не только с головы сына…[176] с младенца у груди жены, и поманите их калачом, на котором золотыми буквами напишут:
Миних, усмехаясь, пожал руку Волынскому и шепнул ему, чтобы он был осторожнее; но благородное негодование кабинет-министра на низость людей, как лава кипучая, сделавшая раз вспышку, не останавливалась до тех пор, пока не сожигала, что ей попадало навстречу. В таких случаях он забывал свои планы, советы друзей, явных и тайного, забывал Махиавеля, которого изучал. Душа его, как разгневанный орел, рвала на части животных, им только взвиденных, и впивалась даже могучими когтями в тигра, который был ему не по силам.
Дежурный паж остановил учтиво генерала и кабинет-министра, прося позволения доложить о их приходе.
— Скорей же! — сказал Артемий Петрович. — Миних и Волынской не долго ждут у самой императрицы.
Паж пошел, но, посмотрев в замочную щель кабинета, увидел, что герцог занимается жарким разговором с Остерманом, воротился и просил Миниха и Волынского повременить, потому что не смеет доложить его светлости, занятому с господином вице-канцлером.
— О, когда так, — воскликнул Волынской, — войдемте.
И Волынской отворил дверь в кабинет временщика, все-таки уступая шаг своему спутнику. За ними поспешил войти паж с опоздалым докладом.
Улыбкою встретил герцог пришедших, просил их садиться, бросил на пажа ужасный взгляд, которым, казалось, хотел его съесть, потом опять с улыбкою сказал, обратясь к Волынскому:
— А мы только сию минуту говорили с графом о вчерашней вашей истории. Негодяи! под моим именем!.. Это гадко, это постыдно! Кажется, если б мы имели, что на сердце друг против друга, то разведались бы сами, как благородные рыцари, орудиями не потаенными. Мерзко!.. Я этого не терплю… Я намерен доложить государыне. Поверьте, вы будете удовлетворены: брату — первому строжайший арест!
— Я этого не желаю, — отвечал холодно Волынской.
— Вы не хотите, справедливость требует… пример нужен… я не пощажу кровных…
— Они довольно наказаны моим катаньем.
— Ха, ха, ха! это презабавно. Господин вице-канцлер уж слышал (Остерман, усмехнувшись, сделал утвердительно знак головой), но вам, граф, должно это рассказать.
— Любопытен знать, — отвечал Миних, вытянув свой длинный стан вперед и закрыв длинною ногою одну сторону кресел.
— Его милость так прокатила вчера некоторых негодяев на Волково поле, что они слегли в постелю, и поделом!
— Позвольте вам противоречить, — перебил Волынской, — одного из них я подвез только к Летнему дворцу, именно сюда в дом…
Приняв эпитет негодяя для своего брата, Бирон иронически продолжал: