Виртуальный свет. Идору. Все вечеринки завтрашнего дня

22
18
20
22
24
26
28
30

Кридмор хихикнул.

– Пошли отсюда, – сказал Райделл и двинул к мосту.

Широко шагая, он пытался не выронить «глоб-эксовский» подарок, шатко зажатый подмышкой. Порыв ветра швырнул в лицо горсть опилок; проморгавшись и скосив глаза, чтобы их очистить, Райделл впервые заметил, что в накладной все же стоит имя получателя, но не его, а Колина Лейни.

«Колин-пробел-Лейни». Как же так вышло, что Райделлу отдали чужую посылку?

Но тут они очутились в гуще толпы, направлявшейся вверх по широкому трапу на нижний ярус.

– Что это там за херовина? – спросил Кридмор, вытянув шею.

– Мост Сан-Франциско – Окленд, – ответил Райделл.

– Вот ведь какое дерьмо, – сказал Кридмор, косясь на толпу, – воняет, как банка с тухлой наживкой. Спорим, здесь можно найти себе такую дырку, каких свет не видывал.

– Мне нужно выпить, – тихо сказал громила с изящным ртом.

– Кажется, мне тоже, – откликнулся Райделл.

22

Пеняй на себя

У Фонтейна две жены.

Не такое это положение, скажет он вам, чтобы к нему стремиться.

Они живут в неустойчивом перемирии в одной квартире, ближе к Оклендскому концу. Фонтейн уже какое-то время уклоняется от общения с ними и спит здесь, в своей лавке.

Молодая жена (ей сорок восемь, она моложе старшей на пять лет) ямайских кровей, родом из Брикстона[104], высокая и светлокожая; для Фонтейна она сущее наказание за все грехи его жизни.

Ее имя Кларисса. Впадая в ярость, она сбивается на говор, усвоенный в детстве: «Прыз тебе в студию, Фонтен».

Фонтейну достается «прыз» вот уж несколько лет, и сегодня он опять его получает: рассерженная Кларисса стоит перед ним с магазинным баулом, набитым, такое ощущение, параличными японскими младенцами.

На самом деле это куклы младенцев в натуральную величину, произведенные в последние годы прошлого века для утешения бабушек с дедушками, живших вдалеке от внуков, каждая кукла сделана по фотографии реального ребенка. Выпускала их в Мэгуро фирма под названием «Близняшки», и они вскоре приобрели немалую коллекционную ценность, ибо каждый экземпляр был уникальным.

– Не нужны мне они, – говорит Фонтейн.