668 Соловьёв Иоанн Ильич (1854 —?), прот. – с 1883 законоучитель Императорского лицея в память цесаревича Николая и в старших классах Московской частной гимназии Ф. И. Креймана, которую окончил Свенцицкий в 1903; ред. – изд. журнала «Вера и Церковь», член Русской монархической партии и Русского монархического собрания, автор кн. «Царское самодержавие по учению св. Библии и родной истории» (М., 1904).
669 О. Константин подтверждает и далее: «Для меня лично ясно, что при неограниченном самодержавии неизбежно при его фактическом осуществлении нарушается основной принцип христианства – ценность человеческой личности» (Указ. соч. С. 21). Действительно, для народа царь был «земным Богом, носителем божественной силы и правды. По отношении к нему не могло быть и речи о каком-либо своём праве» (Федотов Г. Изучение России // Судьба и грехи России. СПб., 1991. Т. 1. С. 128).
670 См.: ОСК. VI.6.
671 «Кн. Е. Н. Трубецкой мешает в одно совершенно различные вещи. Христианство бесконечно больше и шире подавания милостыни, заветов чистоты и целомудрия. Но следует ли отсюда, что христиане не должны подавать милостыни, не быть чистыми и целомудренными?» (Векилов Г. Указ. соч. С. 26).
672 Оппонент не может даже правильно именовать Братство, т. е. поглощён своими образами и просто не слышит собеседника; где уж тут понять идеи… Заметим: в отличие от Свенцицкого князь пишет «церковь», даже в цитатах игнорируя заглавную букву.
673 Одно свойств либерального сознания – принципиальный релятивизм, в корне противоречащий христианству.
674 К сожалению, в иных категориях критики Свенцицкого мыслить не умели: высшей реальностью для них было государство; построению его, а не созиданию Церкви, отдавали они силы.
В защиту «максимализма» Бранда
Живая Жизнь. 1907. № 2. 20 декабря. С. 11–19. Подпись: Вал. Свенцицкий.
В цитируемой статье «Наброски» (Русская мысль. 1907. № 8) Розанов утверждал, что все христианские Церкви «в ортодоксальной основе своей <…> хотят всего того, и ничего более, чего хотел Бранд и чего он требовал от людей, от родных». Но далее писал: «…лично вас, пастор Бранд, считаю служителем бесовским; но ещё и позволю себе призвать вас с вашим “Богом” – или, по-моему, бесом – к суду». А в статье «Ещё о вечной теме» на своём примере доказывал, что отрицание бессмертия души никак не сказывается на нравственности человека; а повышают цены в магазинах и жгут людей на кострах именно верующие в загробную жизнь, они-то её и выдумали. Ненавистник монастырей требовал воскресить мёртвых, а пока этого не увидит, «Осанна сыну Давидову» не пропоёт и со Свенцицким разговаривать не станет (Розанов В. Во дворе язычников. М., 1999. С. 364). Но полемика продолжилась тогда же, на собраниях ПРФО.
Статья П. Б. Струве «На разные темы» (Русская мысль. 1908. Кн. 2. С. 174–179) должна быть названа манифестом гуманизма и наверняка придётся по вкусу нынешним постмодернистам. Признавшись в «сильнейшем отталкивании от всякого догматизма и скептическом отношении ко всякой притязающей на абсолютное значение догме», автор ссылался на такое же «недогматическое миросозерцание» у убеждённых антихристиан Герцена, Ренана, Ницше и констатировал: «Максимализм как проповедь и как всепоглащающая норма поведения есть изуверство и деспотизм, непереносимые для современного человека. <…> Всякая проповедь максимализма, адресованная к другим, есть догматическое изуверство <…> Вообще современным людям нельзя проповедывать никакой религии». Такова цель нелиберального плюралиста – лишить людей Благой вести, загнать христиан в норы индивидуализма: пусть спасаются поодиночке! «Максималистом человек имеет право быть только для себя и внутри себя», но и там «не может, не уродуя себя и не насильничая над другими, быть максималистом всегда и сплошь». Потому-то образованный мракобес дико возмущён: «А в то же время волны догматизма растут. И самым высоким гребнем их является идейный, или религиозный максимализм наших непримиримых христиан. С некоторого времени кружок лиц, группирующихся около В. П. Свенцицкого и В. Ф. Эрна, издаёт свой орган “Живая Жизнь”, издание чрезвычайно живое, руководители и сотрудники которого подкупают искренностью и тем внутренним благородством, которого так мало в нашей журналистике. Даже когда они становятся грубы, – как, например, груб в отношении к В. В. Розанову и, в особенности, к кн. Е. Н. Трубецкому В. П. Свенцицкий в своей “защите максимализма Бранда” – эта грубость не злая и не мелкая, не пошлая, а, при всей своей жестокости, какая-то детская. Религиозный максимализм, провозглашающий: “всё или ничего” и во имя этой формулы защищающий максимализм политический и социальный от критики “постепенства”, “обновленства” и “примиренства”, ставит проблему догматизма во всей её режущей до боли остроте. <…> Ибсеновский герой служит как бы живым образом,[132] воплощением того способа отношения к жизни и миру, который дорог нашим религиозным максималистам, которым они желают регулировать всё своё поведение». Любопытно, считал ли Струве грубостью (детской?) своё обвинение Свенцицкого и товарищей в том, что их максимализм «жесток и топчет – во имя абсолюта! – чужую личность»? Вряд ли подумал страстный до слепоты гуманист,[133] что на Страшном суде придётся ответить и за эту проповедь антихристианства…
И в письме 1907 Глинке (ВФ. 1992. № 12) Струве выказал себя типичным образованцем, берущимся рассуждать о предметах, в которых ничего не смыслит. По его мнению, православие – это религия «материализации Бога», а у Соловьёва и его последователей этот христианский богоматериализм является настоящей философией православия и сие роднит их с революционерами («Я лично, непосредственно чувствую это, напр., в Свенцицком»). Себя Струве объявляет протестантом («В этом я гораздо ближе к Толстому, чем к Соловьёву»), а «различия установленных церквей» – совершенно несущественными, но считает, что «религия сохранилась в мире почти исключительно в форме протестантизма», преодолевшего эсхатологическую веру. Оттого и клеймит неверующий в Апокалипсис возрождающих её людей.
Не менее горячо протестовал против религиозного максимализма Бердяев (МЕ. 1908. № 25. С. 3–19), вслед за Розановым углядевший «демонический уклон у хвалёного Бранда». «Маниакальной одержимости одной идеей» и прямому пути к ней он противопоставлял «душевную ширь, вместительность», отказ от «тяжкого бремени, морального изуверства» и принятие жизни во всех её проявлениях. За этой демагогией прослеживается та же розановская цель: вместо христианского аскетизма и деятельного исправления лежащего во зле мира – гедонистическое наслаждение падшим естеством, терпимость к порокам и потворство похотям, выдаваемым за «абсолютные начала». Распутывать же все противоречия этой статьи – дело безнадёжное. Сперва Бердяев обвиняет максималистов в грехе (!) стремления не к вселенскому максимуму, а к индивидуальному, в помыслах о себе больше, чем о мире; потом – в непомерной требовательности не к себе только, а ко всему миру, в том, что слишком много на себя берут, намереваясь спасать его; и тут же укоряет в «вымогательстве у Бога, требовании чуда». То уверяет, что «дело спасения совершается историей», то возвращает прерогативу Христу. Констатирует: «Всякий верующий, искренний, идейный человек всегда желает максимума», но в то же время – «максимализм глубоко противоположен христианству». И всё это объявлено «вселенско-религиозной точкой зрения», на которой не стоит Свенцицкий. А в пример ему приведены «гениальные» деятели-немаксималисты, вершившие «великое в истории»: Лютер, Кромвель, Мирабо, Бисмарк и… ап. Павел.
Говоря о Бранде, в статье «Максимализм» (МЕ. 1907. № 32) Е. Трубецкой искренно недоумевал, «кому и для чего нужны все эти усилия, жертвы и подвиги», между тем, даже не заметив, сам дал ответ: «абсолютное совершенство или смерть». Да, или вечная жизнь во Христе, или гибель в огненном озере – иное человеку не предвозвещено. В этом суть дилеммы «всё или ничего», князь же такой выбор не приемлет, предлагая «умеренные, либеральные преобразования». Верно заметив: «Неудовлетворённость всем вообще существующим, неспособность к компромиссам, непримиримость, склонность к повышенным, максимальным требованиям, – всё это частные проявления той жажды безусловной, совершенной правды, которая живёт не только в нашем интеллигенте, но и в простом народе» (надо бы отметить – и во всяком истинном христиане), он трактовал максимализм как «сбившееся с пути религиозное искание». Налицо логический скачок: связи между тезисами нет. А дальше Трубецкой разразился формулой, намекающей и на христианство: «Кто мнит себя в обладании безусловной правдой, тот уже не ищет, не подвергает критике своих догматов», обвинив «монополистов истины» в самомнении и деспотизме, опьянении и бреде величия. Но тут же пытался дезавуировать её: «По отношению к безусловной правде максимализм уместен», опровергая заодно и основное положение статьи: «В существе своём максимализм – не более и не менее как извращение». Увы, человек с двоящимися мыслями нетвёрд на всех путях своих.[134]
Заметим, что и Бердяев («максимализм ведёт к сектантству, к ложной экзальтации, почти патологической, и нередко кончается изуверским умоисступлением»), и Е. Трубецкой повторяют атеиста Альфреда де Мюссе, ещё в середине XIX в. назвавшего стремление к совершенству «наиболее опасным видом сумасшествия».
675 См.: 1 Пет. 1, 18–19.
Письмо в редакцию
Живая Жизнь. 1908. № 2. 30 января. С. 50–51. Подпись: Вал. Свенцицкий.
Два слова в защиту «блохи»
Религия и жизнь. Сборник статей. М., 1908. Подпись: Вал. Свенцицкий.
ebooksa