Стенающий колодец

Только они оказались в поле, как тут же встретили мистера Хоупа Джонса. На своем плече он нес тело Стэнли Джадкинса. Он срезал веревку, на которой тот висел, еще подергиваясь. На теле не было ни капли крови.

На следующий день мистер Хоуп Джонс вооружился топором и отправился к полю с намерением вырубить каждое дерево и сжечь каждый куст. Вернулся он с отвратительной раной на ноге и со сломанным топорищем. Ни искры не удалось ему раздуть, ни следа от удара топора оставить на дереве.

Я слышал, что население Стенающего колодца теперь состоит из трех женщин, мужчины и мальчика.

Алджернон де Монморанси и Уилфред Пипсквик пережили сильное потрясение. Оба они тут же покинули лагерь, а те, кто остался, ходили с унылым видом, правда, не очень долго. Первым, кто пришел в себя, был Джадкинс-младший.

Вот вам, джентльмены, история карьеры Стэнли Джадкинса и частично Артура Уилкокса.

Прежде, я думаю, ее никогда не рассказывали. Если в ней есть мораль, то суть ее, я не сомневаюсь, ясна; если же мораль в ней отсутствует, ничем не могу помочь.

Эпизод

Представьте себе просторный сад загородного дома священника, что примыкает к парку в несколько акров площадью и отделен от него полосой старых деревьев – за ней закрепилось название «Посадка». Сад – тридцати или сорока ярдов вширь, не более. Запираемые ворота из дубового сруба ведут к нему от дорожки, бегущей кругом, и если проходить в сад через них, нужно просунуть руку в квадратную выемку, вырезанную в них, и двинуть засов, а от ворот уже идти к стальной калитке, открывающейся в парк со стороны Посадки. Далее следует добавить, что из некоторых окон дома священника, который стоит в низине по сравнению с Посадкой, видны фрагментарно дубовые ворота и идущая через них тропа. Иные деревья, растущие там, – шотландские ели и всякие другие, образующие частокол, – прилично вымахали, но их не окутывает мрак, в них нет ровным счетом ничего зловещего, ничего, навевающего меланхолию или так называемый «похоронный дух». Это благоустроенная территория – да, в зарослях кустарника сыщется пара глухих уголков, но они едва ли гнетущи или мрачны. Остается только дивиться, как такое прелестное местечко связано для меня с определенной тревогой неясного свойства, тем более что ни в детские, ни в более сознательные годы жизни в тех краях не находилось легенд или слухов о каких-либо старых либо насущных несчастьях.

И все же потустороннее нашло меня – меня-то, ведущего исключительно счастливое и благополучное существование, охраняемого (не строго, но в должной мере и с потребной к тому тщательностью) от жутких фантазмов и страхов. Не то чтобы подобное попечение отрезает потустороннему все пути – как раз наоборот. Затрудняюсь назвать дату, когда меня впервые посетило некое смутное опасение насчет Посадки и ведущей из нее калитки. Могу допустить, что случилось это в те годы, когда я только-только пошел в школу – возможно, в один из поздних дней лета, в который я блуждал одиноко по парку, набираясь туманных, не отложившихся в памяти впечатлений. Или, быть может, в тот вечер, когда я поспешал домой после чаепития в Ливермер-Холл и столкнулся по дороге с одним из деревенских жителей – как раз в тот момент, когда собирался свернуть с дороги на тропинку, ведущую к Посадке. Мы обменялись пожеланиями хорошего вечера, и когда я оглянулся на него где-то через минуту, то с удивлением отметил, что человек тот стоит как вкопанный на месте и глядит мне вослед. Но он не окликнул меня и не увязался за мной, так что я пошел дальше.

К тому времени, когда я оказался за железными створками и за пределами парка, уже, несомненно, наступили сумерки; но недостатка в свете еще не было, и я не мог объяснить себе, почему у меня возникли подозрения, что среди деревьев есть кто-то еще, потому что если кто-то и был, то у него не могло быть там никаких дел. Конечно, в роще трудно быть полностью уверенным, что никто не прячется за столами и не следует за тобой по пятам. Могу лишь сказать, что если такой следопыт там и был – он не был мне ни соседом, ни даже просто знакомцем. И, скорее всего, он был обряжен в плащ с капюшоном или балахон. Я ускорил шаг и уделил запиранию калитки гораздо больше внимания, чем обычно, и после того вечера, думаю, в моем сознании появилось то, что Гамлет поименовал «предчувствием загадочного толка, что женщину от действий отвратит». Помню, как выглядывал из окна, выходящего на Посадку, и спрашивал себя – не движется ли чья-нибудь фигура там, среди деревьев? Если я, а возможно, так оно и было, намекнул сиделке о своих страхах, то ответом мне было «И не думай о таком!» наряду с предписанием поскорее лечь спать.

В ту же ночь или какую-то другую в предрассветные часы я, помнится, смотрел из окна на залитую лунным светом траву и надеялся, что ошибся, что не мог никто двигаться в дальнем полускрытом уголке сада. Вскоре после того меня стали посещать сны, которые лучше бы мне не видеть – коих на самом деле я стал остро бояться. И центральным образом в них была калитка, ведущая в Посадку.

Мне кажется, чем старше мы становимся, тем реже нам снятся настоящие кошмары. Неловкие сны – да, вроде того, где я, обтираясь после душа, открываю дверь спальни и тут же попадаю на многолюдный вокзал, где приходится спешно придумывать объяснения своему дезабилье; но не кошмары. Но в те времена, о коих я сейчас размышляю, кошмары случались – не прямо-таки очень часто, но куда чаще, чем мне хотелось бы. Причем, едва сон начинался, я остро осознавал – быть ему плохим, и ничего с этим не поделать, никак не удержать его в безоблачном русле.

Вот я сижу, смотрю из окна: садовник Эллис орудует граблями и лопатой, еще какие-то знакомые фигуры приходят и уходят, все в своих безобидных делах. Но этой пасторали не обмануть меня, не отвлечь от главного. Приближался час, когда садовник и остальные соберут свои пожитки и удалятся по разбегающимся тропкам по домам, в безопасный мир за Посадкой. И тогда сад будет представлен самому себе – или тем его обитателям, которые чурались людских глаз. Тем, кто только и ждал полного безлюдья, чтобы заявить о себе.

Приближался момент, когда окружающее приобретет угрожающий вид; солнечный свет утратит силу, на смену ему придет некое сумеречное полусветье – я не знал, как иначе назвать его в детские годы, а сейчас облек бы зрелище в нечто поэтизированное, например, в слова «безжизненная бледность помрачения». Так или иначе, в такую пору я становился тревожным без меры; гамлетовское предчувствие овладевало мной, и я озирался, боясь, что в каком-то месте сада мой страх примет зримую форму. Собственно, едва ли я сомневался в том, где именно это верней всего произойдет. За кустами, среди деревьев Посадки, кто-то совершенно точно двигался, а когда я не смотрел – прытко, полузримо перемещался оттуда на тропинку, с тропинки – под самый дом. Я все еще стоял у окна, и прежде чем я успевал привыкнуть к новому страху, слышались шаги на лестнице. Чья-то рука бралась за дверную ручку. На первых порах дальше этого момента сон не развивался, но мне и этого хватало с лихвой. Я не имел ни малейшего представления о том, что может случиться далее, хотя и понимал – это должно быть что-то невообразимо ужасное.

Но довольно этой преамбулы о снах. Да, это лишь преамбула, пролог, ибо похожий опыт переживал я раз за разом; насколько часто – не могу сказать, но достаточно часто, чтобы вызвать у меня острое отвращение к перспективе остаться одному в «нехорошей» части сада. Мне пришло в голову, что на самом-то деле не я один, но и деревенские жители, работавшие здесь, по возможности сторонятся калитки или хотя бы питают к ней некое трудноуловимое предубеждение. Но на этом не стоит делать чрезмерного акцента, ибо, как я уже сказал, никаких страшных историй, связанных с этим местом, я не слышал ни от кого и никогда.

Это не значит, впрочем, что никакой такой истории не было вовсе.

К слову, не будет верным утверждать, что вся Посадка была землей привидений. Там были деревья, превосходно приспособленные для лазания и чтения под их сенью; была там стена, по чьему верху можно было пройти много сотен ярдов и выйти на оживленный тракт, идущий мимо фермерской усадьбы и других знакомых дворов. Чем дальше от калитки, тем меньше сказывался на мне тот мистический гнет, а в парке, с его чудесными дубравами и прудами, я мог о нем и вовсе забыть.

Довольно; опять я затягиваю повествование. Но то, что сокрыто у него в хвосте, яд, и мне не хочется травиться им вновь, вот я и не тороплюсь перейти к самому главному. Мне не миновать его, впрочем, так зададим же нежеланный вопрос: каков, в конце концов, был источник снов, коим я был подвержен в течение значительного промежутка времени? Что ж, он представляется мне следующим образом.

Одним чудесным днем – поистине чудесным, ни капли не мрачным и не пасмурным, – я стоял у окна верхнего этажа дома. Вся семья отсутствовала. С какой-то темной полки в безлюдной библиотеке я достал книгу – на деле то был вручную переплетенный том, кое-как собранный из журнальных вырезок, содержащих части романа с продолжением. Теперь я знаю, что это был за роман, но тогда понятия не имел, и случайно вычитанная фраза поразила меня, застала врасплох: героиня, шагая в сумерках по пустынной аллее, идущей мимо старого особняка в Ирландии, позволила воображению разыграться и была потрясена «воздушным образом старого дома, напустившего на себя по-особому злобный, пугающий, скрытный вид за частоколом старых вязов»[32]. Этих слов вполне хватило, чтобы направить мою собственную фантазию в мрачную сторону. Неизбежно внимание мое вновь привлекли Посадка и злополучная калитка там, за окном; как и следовало ожидать, створки калитки были сведены вместе, и никого не было на тропе – ни перед ними, ни по ту сторону. Но я так подумал лишь потому, что искал человеческие очертания, а не то странное белое нечто, находящееся чуть в стороне, в промежутке между калиткой из стали и воротами из сруба. Обратив внимание на этот чужеродный штрих в картине, осознав, что не пойму, к чему же обращены мои глаза, я ощутил себя так, будто получил удар по диафрагме.

Набравшись храбрости – более напоминающей отчаяние человека, решившего, что нет нужды цепляться за иллюзию покоя, – я спустился вниз. Укрываясь за кустами – много ли от того было толку! – я продвигался осторожно вперед, пока не оказался у ворот из дуба, у первой границы. Помните ту выемку для руки, через которую можно было достать засов? Так вот, я не сразу заметил, что через нее в мою сторону смотрит лицо, и поэтому вновь позволил чему-то негаданному привести меня в крайнее ошеломление.