— Коньяк? Виски? — спросил я, доставая из буфета початую бутылку «Московской».
Геннадий сладостно зажмурился, но жестом показал, будто отбивается от наседающего противника.
— Не грех, конечно, чокнуться с гостеприимным клиентом, однако же — благодарю! — сказал он решительно. — Работа есть работа. Не буду заверять, что в корне не приемлю — это было бы искажением. Приемлет всякий, а я, например, ограничиваюсь. Где-то под выходной, или под праздничек, или под настроение…
— Ну, как хотишь, — сказал я, нарочито коверкая речь.
Мои домашние отсутствовали: З. Н. — в институте, Линка — в КБ, а может, шлялись где-то, они мне не подотчетны. Вовка гулял с нянькой. Нянька у нас приходящая, но свое отбывала на совесть: пока не уложит Вовку — не смотается.
— А звук нормальный, — сказал Геннадий, когда затрещало в телевизоре и враз как бы прорвалось. — Посмотрим, проверим, устраним, если что, наладим — это в наших руках. — Для пущей важности поплевал он на руки, раскрыл чемоданчик, порылся в нем. — У вас барахлит, а у нас не будет.
Хотелось бы надеяться.
— Давно работаешь? — спросил я.
— Да как сказать… С малых лет.
— И все по этой части?
— По всякой, — ответил он не без гордости. — Считаю, кто не ищет, а рад стараться, лишь бы носом в чего-то ткнули, у того перспективы нет.
— Ну, это, положим, не ты считаешь: об этом в букваре написано.
Он искоса взглянул на меня, обиделся:
— По букварю и живем.
В мои намерения не входило слишком уж дразнить его, а поддразнивать полагается в меру, — я промолчал. А он вдруг встрепенулся: на экране появилось изображение, шла вечерняя передача — беседа международного обозревателя.
— А ну, послушаем… — сделал мне предостерегающий знак.
Но это были заключительные фразы.
— Пропустили! — сказал он с искренним сожалением. — Я в отношении политики больной человек: не могу отставать. — Он посмотрел на экран. — А трубка у тебя, хозяин, дохлая.
— За два года сдохла?
— А что ж, бывает. Бракоделы еще не изжиты.