В Европе, где не было социалистической революции, «высокий люмпен», – чандала, условно говоря, – остался: все эти Могерини и так далее – вся эта брюссельская бюрократия (естественно, наследники тех самых, «обслуживающих» либеральных профессий). А здесь, где была социалистическая революция, приходит деклассированный элемент, потому что революционеры лгут. Пролетариат же не был революционером: он не делал революции. Более того, он выражал недовольство сразу же. Первое, что он сделал, – устроил забастовку, и большевики сразу жестоко её подавили. Интеллигенты лгут: они используют пролетариат. Но идея была, конечно, электризующей. Идея «диктатуры пролетариата» была крайне притягательна. Она крайне заводила таких людей, как Маяковский, Пабло Неруда и Назым Хикмет, – в общем, всё это поколение мощных левых, серьёзных. Не этих антиглобалистов…
Когда Горький, «великий пролетарский писатель», говорил от имени пролетариата, – но какой он «пролетарский писатель»?! Он босяк, богема, женат на Андреевой, живёт на Капри. И никто не чувствовал фальши. Потому что имелось в виду совсем другое – имелся в виду не настоящий пролетариат, не Стаханов, который был просто напыщенный дурак, который начал спиваться очень быстро. Имелись в виду не эти люди. Имелось в виду, что «пролетарский» – это значит «идущий против мирового порядка», идущий против «культурных ценностей», против фальши, бьющий кулаком по столу, когда сталкивается с лицемерием, – то есть оппонент привычной пошлости. Вот в этом было нечто радикальное, крутое. В слове «пролетарский» был такой заряд. И конечно все понимали, что имеется в виду это – личная персональная «круть», то, что ты радикал, а не то, что ты рабочий. Имелось в виду это.
В чём огромная разница? Почему Маркс выбрал пролетариев? Выбрал понятно почему, – потому что пролетариат был человеческим инструментом массового производства. Но социально-политическая, даже экзистенциальная причина была в том, что пролетариат был построен «по-армейски» естественным образом. Об этом даже они все писали прямо: что крупное производство, собирающее в одной точке от пятисот и более рабочих, которые работают с шести утра до десяти или до восьми вечера, – это фактически уже готовые батальоны. Они тяжелейшими условиями труда приучены к страшным, инфернальным трудностям, поэтому это, естественно, такие «рабочие армии». И это та сила, которая несёт в себе большой заряд, энергию ненависти, энергию разрушения, с одной стороны, с другой стороны, она дисциплинирована, разбита на цеха, на десятки и так далее. Вот почему нужен пролетариат.
Другое дело, что пролетариат генетически происходит из сельских людей… Почему Ленин говорил, что для них важен пролетарий во втором или третьем поколении, ну, на худой конец, проработавший на фабрике в городе 25 лет. Однако пролетарий, который вышел из деревни 4–5 лет назад, является потенциально врагом, – на него Ленин смотрит как на ненадёжный элемент, как на пятую колонну. А вот тот, который родился уже в третьем поколении в бараках фабричных, который ничего, кроме грохота машин, нищеты и свалок вокруг фабрики не видел, – вот это опора для Ленина. Он прекрасно понимал, что сельское ядро в человеческой душе – это очень ненадёжная вещь. Она и мелкособственническая, и конформистская, и ориентирована на соглашательство, она трусовата и так далее.
Но вопрос в другом. Понятно, что те люди, которые готовили сначала служение абсолютистской монархии, потом свержение капиталистического строя, – они не могли заявить истории прямо свои претензии на власть. Потому что в это никто бы не поверил и их подняли бы на смех. И, в общем-то, когда Маркс диктаторски вёл себя в своём собственном окружении Первого интернационала, он тоже вызывал как минимум негатив, ну а в лучшем случае – смех. Потому что его диктаторские замашки всерьёз не воспринимались. Это были очень умные люди, но они не были тем, кого Шадр изобразил в скульптуре «Булыжник – оружие пролетариата», – они точно не были этим пролетарием с булыжником.
Но этот период исчерпан, и сегодня речь уже идёт о том, что эта эпоха, которая началась где-то с 1642 года, кончилась, видимо, в 1991 году. Целая эпоха перехода из нового состояния человечества в другое. До 1642 года существовало общество, построенное на органической пирамиде, где наверху стояли люди, по человеческим качествам реально превосходившие тех, кто внизу. Аристократы, или «князья церкви», как их тогда называли, были сверхчеловеки по отношению к мелким ремесленникам или крепостным. Это не в переносном смысле, а буквально. Их человеческое качество, их бытие весило безмерно больше.
В 1649 году Карл I теряет голову на плахе. После этого начинается очень специфическая эпоха, – эпоха переформатирования человечества, начинается эпоха вызовов в адрес социума во имя новых ценностей, которых в старом социуме не было. В старом социуме было Бытие. Бытие как сверхценность. И вот что такое Бытие? Ну, допустим, есть свечка – и это мало огня, есть пожар или в камине горит мощное полено – это много огня. Вот, скажем, в обычном человеке маленькое пламя, как свечка, а допустим, монарх – это ревущее пламя. И там иерархия. Это было главной ценностью.
Причём интересно, что ведь речь шла о религиозном обществе, о традиционном обществе, об обществе, которое считало себя связанным с Небом. И вдруг был поставлен вопрос: а где справедливость? Справедливость-то где? В чем эта «связанность с Небом»? А это, оказывается-то, Бытие инфернальное, это Бытие сатанинское, это Бытие, которого лучше бы не было. Где справедливость? И рубят голову королю, объявляя его врагом народа, предателем. Ну и дальше начинается интересная полоса. Появляются либералы, появляются Локк, Гоббс, которые начинают говорить о том, что такое общество, «общественный договор», индивидуальные свободы, Левиафан и так далее, французским утопистам. И всё это идёт до того момента, как рушится социализм, который апеллирует к идее справедливости (он до самого конца пытался апеллировать), но его закрывают. Всё! Мы возвращаемся к точке, которая у нас была, только с другого конца: справедливости нет, общество едино, средний класс един, все должны подчиняться начальству, «которое знает лучше». Только Бытия, которое было во времена людовиков, нет, потому что нет этих великих сверхлюдей. И никакой справедливости нет и предполагается, идеологически, что-то искать. Мы проходим фазу в почти 400 лет, насыщенную потрясениями, революциями и так далее, и выходим к универсальной, банальной, плоской пошлости, когда всё одинаково: глобальная цивилизация.
Рухнуло – и без замены видимой, очевидной, потому что те революционеры, которые бросали вызов этому порядку дискредитированного Бытия от имени справедливости, которой нет, но которая должна быть, – они лгали истории, они ставили себя в мыслях своих на место руководящего слоя, руководящей элиты, а выкатывали вперёд кого-то подставного – буржуазию, пролетариат и так далее. А это кончилось.
И теперь возлагают надежду на средний класс. Я в своё время с любопытством и с некоторым внутренним юмором прочёл книжку Кагарлицкого – не помню названия, но там главная идея была, что обнищавший средний класс поднимет восстание. Было очень смешно, потому что средний класс характеризуется тем, что это люди, которые напрочь лишены пассионарности, – и именно это и делает их средним классом. Они являются искателями комфорта, они ориентированы на потребление, на воспроизводство, на мечту о постоянном замкнутом жизненном цикле: «Мои дети пойдут тоже в колледж, и потом они пойдут тоже в офис…»
Да. Им наносят мощный удар: не будет колледжа для твоих детей, ипотека твоя, придётся отдавать денежки, и сам ты пойдёшь на свалку ночевать. Но будет ли из этого некий бунт и протест? Способен ли средний класс заявить какие-то претензии на власть? Нет. И вот почему: потому что среднему классу не приходит в голову, что власть связана с Танатосом. Власть и любовь к смерти – они тесно связаны. И если ты не любишь смерть, если ты хочешь только жить, то власть не про тебя.
У Гумилёва, который ввёл термин «пассионарий», есть подробная разработка иерархии пассионариев. На самом верху стоит тот, кто горит желанием принести себя в жертву. Дальше идёт великий авантюрист, который горит желанием завоевать, – не принести себя в жертву, а завоевать, – при этом он не боится гибели. Дальше стоят великие бандиты, полководцы и так далее, а внизу стоит, допустим, уже какой-нибудь наркоша, которого, когда он смотрит за окошко на светлый день и на улицу, кишащую народом, охватывает ужас при мысли, что надо выйти за хлебом, потому что сил на это у него нет, он находится в самом низу этой энергетической лестницы. Поэтому эта разработка – лучшее, что Л. Н. Гумилёв сделал в своей жизни. Всё остальное, все его рассуждения об этногенезе – игрушки. А вот именно эта классификация, идея пассионарности, – она рабочая, она гениальная. Там ухвачена тема Танатоса и уход от этого к жизни, и переход от жизни к неспособности с этой жизнью вообще иметь дело в самом конце. К сожалению, он воспринимал это всё как бы одним цветом.
Пассионарность есть двух типов.
Есть пассионарность тела – это смелость тела, в том числе идущая на крайние опасности. Это смелость тела, которая присуща сильным людям с улицы. Есть как бы такие «дворовые герои», которые собирают вокруг себя ватаги, становятся естественными лидерами, но обычно плохо кончают, и они не знают, зачем они берут всё под контроль, но они знают, что они хотят власти. Власть, естественно, к ним идёт, они оплачивают это перманентным риском и потом получают пулю или нож.
Есть пассионарии ума. Пассионарий ума – это визионер, который прорывается сквозь пелену обычной логики, который видит на самом деле фундаментальные бездны, скрытые от обычного человеческого разума, но который горит этим визионом в своём кабинете. На улицу ему тяжело выйти, а если выйдет, то его побьют, – и это будет очень мучительно и оскорбительно для его высокого разума, потому что он получил в зубы даже не от серьёзного человека, а от плохой шпаны.
ebooksa