Тут есть ещё такой вопрос: Бытие – это некая абстракция, логическая категория, нечто, что нельзя пощупать и нельзя фиксировать, или же это личность? С точки зрения, допустим, христиан и очень многих других религиозных традиций, Бытие – это личность, это персональная вещь. По-английски «being» – это и абстрактная логическая категория, то есть Бытие, бытийствование, но это и существо – human being (человеческое существо). Если мы говорим о Бытии как о такой великой и абстрактной вещи, мы можем сказать «the great being», «la grand être», «Великое Существо» или «бытие в себе и тотально», – это будет одно и то же. Тогда мы оказываемся перед лицом того, что все люди инстинктивно воспринимают как «бога». Но «бог» – это точка стремления, ориентация для всех «спиритуалистически» ориентированных людей, для религиозных вне контекста Откровения. «Бог» индуиста, «бог» древнего грека, «бог» даоса – это не Бог мусульманина, это не Бог иудея. Для авраамиста это не Бог.
А потому что Бытие в чистом виде есть антитеза Духа. Потому что Дух скрыт, не проявлен, непостижим и, вообще говоря, невозможен. С точки зрения Бытия, Дух – это то, чего нет. Дух совпадает с личным свидетельствующим сознанием. Мы живы и мы свидетельствуем мир вокруг нас благодаря нетождеству этому миру, благодаря тому, что в нас есть некий центр, который не является ни этим столом, ни этими камнями, ни этим небом с облаками и так далее.
Ни этой кожей, ни этим мясом! То есть это нечто. А что это? Получается, что сознание действует только благодаря тому, что оно апофатично (оно – «не то» и «не то»), и именно поэтому оно отражает всё. Это есть Дух в его активном действии. Но это контр-Бытие: Бытие «ненавидит» Дух, потому что Бытие самодостаточно, оно стремится к тому, чтобы ничто не нарушало его первозданной целостности и тождественности самому себе. А сознание является «дыркой» в этом Бытии, оно – оппозиция этому Бытию. Поэтому здесь необходимо вырастает то, что носители этого послания, Откровения о том, что Бог есть нечто Иное, нежели Бытие, что не описывается категорией «бытие», а противостоит категории Бытия, – это линия Откровения.
А линия традиционной метафизики, основанной на созерцании, на принципе «что вверху, то и внизу», на принципе аналогии, – это языческий принцип, это традиционное язычество.
Правильно. Это тема «небесных зёрен» – таких идеальных конструктов, которые проявляются здесь, внизу, несовершенной мерцающей тенью, которая для обычных людей является плотной, ясной, феноменологической действительностью, но на самом деле это зыбкая тень, потому что подлинная реальность – там, вверху, на которую здесь только намекают эти вещи. Это суть традиционализма, то есть «то, что внизу, то и вверху». Аналогический принцип, проходящий от земли до неба. Но Традиция – это как раз связь с неизменным архетипом, с «идеей идей», с чистым Бытием, которое проявляется в зеркале нашего мира, куда отбрасывается всё вниз. Здесь сидят люди, которые либо знают об этом, и тогда они причастны к Традиции. Либо они думают, что это и есть то, что есть, и другого варианта нет, – и тогда они вне Традиции, они профаны или, как говорили в Греции, «идиоты», потому что идиот – это существо, которое живет само по себе и ни в чём не участвует…
Традиционализм свою философию обозначает как perennial philosophy, «вечная философия». Это философия, которая учила об одном и том же две тысячи лет назад, три тысячи лет назад, потому что предмет этого объективен. И сегодня, если скажем, что мы теперь в современности и у нас есть айфон, – это никак не сказывается на истинах «вечной философии». И плевать на эту современность, она равна себе в любое время – при Рамсесе, при Путине, – она всегда тождественна сама себе. И сегодня люди, которые ориентируются на такой подход (правда, вынуждены делать какие-то оговорки, естественно, потому что давление среды и победившего либерализма: могут же и морду набить), но тем не менее те, кто ориентируется именно на этот подход, образуют традиционалистский клуб.
Но доминантным является либеральный клуб после 45-го года, когда американцы, которые представляют собой штаб либерализма, взяли под контроль Европу, а в наши дни оттяпали и то, что получил в качестве своей доли победителя Советский Союз, – либерализм установился как таблица умножения. Ведь большинство людей впитывают обстоятельства своего проявления на свет в качестве непререкаемых законов физического мира. Они воспринимают социальные привходящие обстоятельства как яблоко Ньютона, которое может только вниз упасть, но никак не вверх. Подавляющее большинство людей – независимо от того, что они родились не в Штатах и не во Франции, а, допустим, в Египте, – думают как либералы, и у них бывает когнитивный диссонанс и раздвоение личности. Потому что они, с одной стороны, принадлежат к некой Традиции – в частности, они могут быть мусульманами, – а с другой стороны, у них рефлексы и ментальные тики либеральные. Это очень «пропитывающая» вещь.
Но при том, что это доминанта, рядом, сбоку, сидят другие совсем люди, которые представляют собой некую наследственную линию: это потомки тех, кто были у руля до 1914 года. Они были в такой же силе, как сегодня либералы, они были номер один. Это клерикалы. Естественно, за клерикалами стоят всегда «старцы», всегда стоят «посвящённые». А клерикалы опираются на людей с титулами, на династии, на знать. И это сословная организация общества.
Это такая элита, которая, скажем так: те, кто сегодня носит титул, – это люди, которые существуют в качестве династических домов последние 400 лет. Конечно, когда человек говорит, что «он потомок крестоносцев и его предки брали Акру», это может быть либо вранье, либо эксклюзив. В принципе, в наиболее таком достоверном варианте, это люди династических домов, которым 400–300 лет. Это достаточно круто. Но где-то 400–300 лет назад произошла смена, когда знать из «знати шпаги» поменялась на «знать двора». После ухода реального дворянства – дворянства меча – возникла аристократия (то, что называется аристократией). Это придворная камарилья, уже начало бюрократического аппарата. Легко проследить на Бурбонах Франции, как это всё складывалось.
В Англии в этом плане было немного сложнее. Но в итоге Англии удалось стать штабом традиционализма, в то время как Франция, которая была совершенно традиционалистской, «гипертрадиционалистской» страной, это утратила. Она прошла через кризис бонапартизма и превратилась в профаническую республику, где угольки только дремлют под пеплом. А Англия сохранила монархический стержень, который, дезавуируя себя, обложен подушками некой демократии, с джентельменскими нашивками на локтях клетчатых пиджаков, очками и замшевыми гамашами. Но за всем этим стоит железный кулак традиционализма.
Хотя есть определённые конфликты с континентальным традиционализмом. Скажем, англо-германский конфликт – это очень серьёзная вещь, одна из определяющих ход истории в XIX–XX веках. Германцы с одной стороны, англосаксы – с другой. Этакая лента Мёбиуса, потому что нет такого немецкого барона или графа, который не имел бы английских родственников в Палате лордов, но тем не менее. Они все кузены, но задачей британской династии была ликвидация монархии в Германии, – вообще ликвидация Германии как таковой к чёртовой матери. В этом смысле у них были задачи, выходящие за пределы семейственности.
Когда начиналась Первая мировая война, задача была закончить её в несколько месяцев и объявить народам, что это либералы-демократы, парламенты, партии, вся эта новомодная сволочь развязала войну, а мы, монархи, отцы народов, её останавливаем и сейчас делаем мировое правительство. Вдруг это всё перешло в неуправляемую стадию на четыре года такого смертоубийства, когда там то ли 10, то ли 20 миллионов было уничтожено, ещё 50 миллионов погибло от «испанки».
И после этого традиционалистам пришлось сильно подвинуться. Произошло то, что Ортега-и-Гассет называет «восстанием масс» в своей одноименной книге («Восстание масс»): массы хлынули на пляжи, курорты, в театры и учебные заведения, которые раньше были резервированы для узких кругов элиты. И, соответственно, изменилось и содержание этих элитных мест, потому что, скажем, театр, в котором публика сменила свою сословно-классовую природу, не может остаться тем же театром, – в противном случае никто туда не будет ходить. Всё это радикально меняется, меняется это пространство.
Но традиционализм выживает под пеплом, и внезапно именно во Франции, где положение Традиции хуже всего, появляется как взрыв. Видимо, некие крупные невидимые нам силы постановили, что это должно возникнуть и вспыхнуть во Франции. Как социальная революция должна была произойти в России, в которую Маркс меньше всего верил, так и взрыв традиционализма должен был произойти во Франции, которая больше всего ненавидела Традицию и ближе всего была к либерализму.
И вот появляется там Рене Генон, родившийся в 1886 году. Он становится рупором традиционалистского клуба. Он пишет ряд работ, которые выражают основное доминирующее направление в традиционалистском дискурсе. Это «Кризис современного мира»[76], который задает тон всему дальнейшему изложению традиционалистских истин. Одна из первых его книг – это «Восток и Запад». Где Восток – это парадигма всего позитивного: свет с Востока, сакральные учения, традиционалистские ценности. А Запад – это полная дегенерация, инволюция, дошедшая до своего максимума, разложение, которое коснулось всех и достигло уже костного мозга на Западе. Поэтому «Кризис современного мира» – «установочная» работа.
В Италии появляется примерно в то же самое время барон Юлиус Эвола[77]. Он, почти ровесник Генона, молодым лейтенантом, добровольцем, принял участие в Первой мировой, пошёл в артиллерию. В принципе, он такой дадаист, близок к Маринетти[78], но при этом активно искал идеологическую базу, опору в традиционализме, эзотеризме, оккультизме. Потом они, конечно, установили контакты с Геноном, но у него немного другая позиция.
ebooksa