Малыш задумался, слезы выступили у него на глазах, и он сказал:
— Ну и пусть!.. Я сделаю для мамы розовый куст… еще красивее, а к розам привяжу веточку орешника: его нечистая сила боится…
Малыш принялся вырывать с могильного холмика сорную траву. Монах стоял рядом, обливаясь потом, и торопил Жака-Клемана:
— Пойдем, хватит, пора в монастырь.
Брат Тибо снял скуфейку и вытер платком пот с лысины.
— Что-то мне нехорошо! — пробормотал монах.
И вдруг упал прямо на могилу, сраженный солнечным ударом. Его доставили в обитель, но он так и не очнулся. К вечеру брат Тибо умер.
Брат Любен провел остаток жизни в монастыре. Его считали святым, и он в обители как сыр в масле катался: и кормили его сытно, и поили вдоволь. Умер он в 1579 году, в своей келье, вечером, в окружении дюжины пустых бутылок. Горлышко тринадцатой он крепко сжимал в руке.
По Парижу распространился слух, что знаменитый брат Любен, чудотворец, в святости почил в монастыре. Целый день парижане чередой проходили мимо тела брата Любена. Лучшей эпитафией ему были слова парнишки по имени Браваш (в Париже полно таких мальчишек). Взглянув на телеса святого, Браваш воскликнул:
— Это и есть чудотворец? Да в раю такого стула не найдут, чтобы его выдержал!
За столь оскорбительные высказывания причетник едва не оторвал Бравашу ухо. Паренька пинками выгнали из церкви.
Жак-Клеман по-прежнему жил в обители, а когда ему исполнилось тринадцать, перешел в монастырь кордильеров.
Руджьери в кошмарные дни кровавой бойни не появлялся из своей лаборатории, часами сидя возле забальзамированного тела Марийяка. Он выписал из Италии прекрасную глыбу мрамора, из которой изготовили строгое надгробье. Звездочет распорядился высечь на нем одно лишь имя — имя своего несчастного сына: Деодат.
С тех пор Руджьери проводил дни в одиночестве, поглощенный своими исследованиями. Он бился над решением неразрешимых проблем… Ночи он проводил в башне, наблюдая за звездами, а дни — в мрачных раздумьях, устроившись в кресле и вперив застывший взгляд в одну точку.
Похоже, даже Екатерина в какой-то момент начала его опасаться. Она хотела вовлечь астролога в судебное разбирательство по делу Ла Моля и графа Коконнаса, которых обвиняли в колдовстве. Однако королева-мать страшилась, видимо, не столько Руджьери, сколько тех разоблачений, которые он мог сделать на суде. Потому флорентийца едва не отправили быстренько на костер, но Екатерина сама и спасла его, снова осыпала милостями, и астролог, надо думать, оказал королеве еще немало секретных услуг.
После Варфоломеевской ночи герцог де Гиз возвратился в Шампань (он был губернатором этой провинции). Маршал де Данвиль отбыл в Гиень, которой управлял. Генриху де Гизу было ясно, что Екатерина, получив поздравления от папы римского и короля Испании, торжествует… Но Гиз, разумеется, не отказался от своих честолюбивых планов. Покидая Париж, он оглянулся и погрозил Лувру кулаком:
— Ничего! Я еще вернусь!
Данвиль же, узнав, что его брат и Жанна де Пьенн поселились в замке Монморанси, впал в непонятное оцепенение и тяжко занедужил. Но его железный организм справился с хворью, а ярость и мечта о мести не позволяли Анри де Монморанси покинуть этот мир. И, уезжая из Парижа, он мысленно обратился к Франсуа:
— Я вернусь! Мы еще увидимся, братец!
Теперь же, читатель, заглянем в Венсеннский замок, королевскую резиденцию и королевскую темницу. Со времени ужасной резни в Париже, когда с ведома короля Карла IX были зверски убиты его гости, пролетел уже год, девять месяцев и шесть дней. Король был теперь очень одинок: Карла окружали интриганы, нетерпеливо ждавшие его кончины и открыто оскорблявшие государя. Он полностью передал бразды правления королеве-матери. Карл отлично знал, что все — мать, братья, придворные — полагают, что он слишком зажился на этом свете. А ведь ему было всего двадцать три года. Брантом [22] отмечает, что, перебираясь из Лувра в Венсеннский замок, король вскричал: