Ангел в эфире

Руководителем канала, только что отстроенного на пепелище местного вещания, был Цыбалин Игорь Ильич, широко известный в узких кругах телеобщественности. На канале его звали Главным.

Главному уже стукнуло шестьдесят, это был старый матерый телевизионщик, не только удачно переживший все неприятности партийного крушения, но даже извлекший из него некоторые материальные дивиденды и наладивший полезные связи в высоких московских кругах. Ходили слухи, что в советское время он, несмотря на свою партийную ангажированность, а может быть, и благодаря ей, занимался тем, что тиражировал кассеты на вывезенном из-за границы магнитофоне, снабжая этим ходким товаром нужных и важных людей. Говорили о нем также как о пионере отечественного телевещания, однако никаким пионером он никогда не был, если только в школе, а занимался тем, что в советское, не любившее выскочек время скромно цензурировал телепередачи, выискивая блох инакомыслия в пышной шевелюре безупречно-партийного вранья.

В конце восьмидесятых он стремительно выдвинулся из задних, подпирающих, образно говоря, стенку рядов. Уловив нотку гласности, еще неясно и смутно носившуюся в воздухе, он эту нотку ретрансляционно усилил разоблачительными передачами в историческом, посконно-лаптевом духе. Игорь Ильич всегда чувствовал конъюнктуру — тем и был силен. К началу девяностых он уже обладал немалым политическим капиталом, который заработал на развлекательных ток-шоу, где секс в удивительной пропорции мешался с политикой, так что политика начинала походить на секс, а тот превращался в общественно-политическую, вне-личностную задачу. Популярность его передач зашкаливала: в них известный демократ спорит с порнозвездой, которая, несмотря на постсоветское дефлорирующее бесстыдство, безуспешно притворялась актрисой. Постепенно о Цыбалине в «Останкине» стали говорить, что он даже из провального «Сельскохозяйственного часа» сможет смастерить сумасшедший по рейтингу телепродукт.

О его деньгах болтали многие, о его тайной жизни не знал никто. У него, кажется, когда-то имелась жена, домохозяйка, о которой мало что было известно, сын-музыкант, давно порвавший со своим отцом, но главное — в нем подозревали главаря той самой «голубой мафии», о которой так много кричали в прессе.

В тот день Цыбалин объявил собрание для только что набранных работников канала, в числе которых была и Настя. Она уже знала, что руководителем программы «Побудка», куда ее пригласили работать, назначили немолодого пузана с вислым носом и мокрыми губами по фамилии Гагузян. Про него говорили, что Гагузян — армянин из Карабаха, бывший цеховик, невесть какими клановыми путями проникший в «Останкино».

Сотрудники в свободном порядке расселись по стульям. Настя облюбовала себе место в сторонке, — она здесь никого не знала, и ее никто не знал. Настороженное отношение к себе она уловила с первой секунды после проникновения в святая останкинских святых — верно, коллеги небезосновательно подозревали, что она попала сюда не столько благодаря конкурсной удаче, сколько по протекции. Технический персонал — операторы, видеоинженеры, звуковики, режиссеры, редакторы — кучковался наособицу от корреспондентов.

Многие из присутствующих давно знали друг друга и неплохо ладили — это было видно по теплым взглядам, рукопожатиям, коротким поцелуйчикам, выдававшим старинные деловые, если не интимные связи. Кто-то с кем-то раньше работал, кто-то с кем-то раньше выпивал в останкинском буфете, кто-то с кем-то соревновался на вечеринках в литрбол, кто-то кому-то был должен — если не в материальном, то в матримониальном плане, кто-то с кем-то когда-то спал (по приязни или по деловой необходимости, все равно), кто-то на ком-то когда-то был женат — флюиды старых связей, коммуникативные обрывки взглядов и улыбок плотно густели в воздухе. А Настя была выключена из напряженного внутриколлективного поля — и от этого чувствовала себя слегка ущербной.

На проводах в Москву мама, напутствуя свою дочку, окончательно выпорхнувшую из родительского охранительного лона, сказала:

— Помни, милая: улыбка маскирует оскал, а поцелуй — одна из форм укуса. На телевидении, как и в большой политике, врагов нет, как и друзей, — есть только временные интересы и временные союзники. Не верь дружбе, не ввязывайся во вражду, смотри в оба и не давай себя скушать… Ты же не хочешь, родная, бесславно вернуться домой?

Конечно, Настя этого не хотела.

— И еще, всегда ищи причину приязни и неприязни в чьих-то ущемленных интересах…

Мама знала, о чем говорит: за двадцать лет руководства телевизионным серпентарием она собаку съела в закулисных интригах, пережив не только советское время с его партийно-номенклатурными придирками, но и в демократической карусели умело удержавшись на плаву. Сменив на своем посту двух губернаторов, она теперь готовилась пережить третьего.

Итак, Насте не хотелось в первый же день, доверчиво откликнувшись на дружеское расположение, приятель-ственное рукопожатие, подружкин поцелуй, ввязаться в хаос запутанных корпоративных отношений. Поэтому она улыбалась всем одинаково ровно — немного заученно, немного растерянно, — и уже успела снискать парочку приязненных взглядов от коллег мужского пола и завистливых — от женского.

Шумского на собрании не было, — он, видимо, самоустранился от руководства своей подопечной.

Пока сотрудники «Побудки» обменивались приветствиями, дверь кабинета стремительно распахнулась, как будто ее вышибли. Из черного квадрата, заштрихованного коридорным сумраком, соткался суетливый Гагузян, за ним вынырнула на свет полная дама с воинственно задранным бюстом — как позже оказалось, Макухина, главная финансистка, затем, веско переговариваясь с собеседником, мушино мельтешившим позади начальства, вплыл генеральный директор — вальяжный, небрежнодлинноволосый, в вольнодумно мятом костюме, со смелым разворотом покатых плеч, с солидным выпятом живота.

— Ну, «побудчики», здравствуйте, что ли… — произнес он, блестя идеальной фарфоровой улыбкой, — как будто сжимал зубами кусок свежего творога. — Как дела?

— Ждем первой зарплаты! — выкрикнул кто-то дерзкий из задних рядов.

— Не дождетесь… — снисходительно отозвался Главный.

Коллектив поддержал начальственную шутку вынужденным гоготком. Бисерным желтозубым смехом рассыпался Гагузян.

— Для начала обсудим концепцию передачи… — Цы-балин вольнодумно присел на краешек стола. Брючина задралась, обнажив полоску бледно-волосатой цыплячьей голени.