Еще месяц назад славен и богат был Олег Святославич, сын и внук великих князей, а и сам по себе владыка немалый, держатель червоного Чернигова, златонивной Рязани, медового Мурома, выводивший в поле до десяти тысяч шеломов, сотрясавший кованым топотом всю русскую землю. Но подлый ворог Святополк, что гадюкою вполз на киевский стол, ужалил откуда не ждалось. Не смогши взять верх в честно́м бою, поклонился Тугар-кахану, попросился к нему в зятья, и великий хан окончил войну, бросил верного союзника волкам на терзание. Те накинулись на Олега, одинокого, половцами отринутого, и отобрали всё добытое великими трудами и ратями. Одна осталась надежда – умолить Тугара о помощи, иначе что же? Только гибель. Не простит двоюродный Святополк убитого отца, не простит двоюродный Мономах убитого сына, и все прочие, кого Олег обидел (а многие, ох многие им обижены), тоже не спустят.
Затем и скакал князь, еще недавно черниговский, муромский да рязанский, а ныне безместный, вслед за ушедшей ордой. Хорошо, она, отягощенная многой добычей, двигалась небыстро.
На травянистой равнине, где речка Горынь впадает в Дон, увидел Олег тысячи дымов, меж ними плешивый холм, на холме златое сиянье – каханову ставку.
Подъехав к подножью, спешившись и поднявшись по склону один – дружинников не пропустили, – князь понял, что ханский шатер сшит из парчовых риз, в какие священство обряжается по великим праздникам. Ох грех, ох святотатство!
Вошел – а внутри того хуже. Пол весь застлан святыми хоругвями. Прямо на Олега глядел лик Спасителя, изгибал скорбные брови. Не посмел князь на образ ногами ступить, пал на колени, пополз, приложился к челу Божьего сына устами. Прошептал: «Прости меня, пресвятый Исусе».
И рек с вышины звучный глас, по-половецки:
– Хорошо входишь ко мне, смиренно. Теперь садись. Зачем пожаловал, Олег-опа́?
Князь распрямился.
На помосте, на ворохе соболей восседал половецкий владыка Тугар-кахан, близ него, поджав ноги, несколько данишманов, половецких бояр. Пили из серебряных церковных чаш кобылье пиво, по жидким бородам стекали белые капли.
Раньше-то Тугар звал «Олег-ханом». «Опа» у половцев меньше хана, правит не княжеством-ордой, а всего лишь куренем. Стало горько пуще прежнего.
Великий хан был ликом страшен, во лбу дырка от стрелы, не пробившей кость, в дырку – жуткая жуть – вставлен индейский лал баснословной цены. Два ока, узких, черных, смотрят насмешливо, третье – круглое, кровавое – грозно. Прозвище Тугару было Елан, это по-ихнему Змей.
– Процветания, тучных пастбищ и быстрых коней тебе, о владыка, – произнес Олег обычное приветствие.
Половецкий язык он выучил еще пятнадцать лет назад, когда впервые отправился в степь просить помощи у кривых сабель.
И повел речь укоризненно-осторожную, сто раз обдуманную. Не верой-де и не правдой ли служил я тебе, великий хан? Не я ли посоветовал тебе, когда по Руси ударить, да какою дорогой в тыл зайти? Пошто же покинул ты союзника, пошто бросил на растерзание врагам? Отобрали они у меня все земли, терзают со всех сторон. А и собрал бы я силы ударить по Святополку, так теперь не могу – ведь ты отдал ему свою дочерь. Как стану я биться с зятем великого Тугар-кахана?
До этого места Змей послушал, а тут рассмеялся, рукой махнул.
– Нет, я Святапылк-кахану дочь не отдавал. Это я
Данишманы тоже засмеялись.
– Твоя Эргюль-кахатун кого хочешь оседлает, верхом поедет, – сказал один.
– У нее галопом поскачешь, – подхватил другой.
Подождав, пока они отвеселятся, Олег скорбно молвил: