Дорогой г-н Набоков,
с вашей стороны было очень любезно так быстро отозваться на мою просьбу, и от этого мне вдвойне трудно сообщить вам то, что приходится сказать: «Жалоба Человека Будущего» отклонена. Большинство из нас пришли к мнению, что многие наши читатели не смогут понять эту вещь как следует. И еще, помимо этого, есть та проблема, которую вы предвидели, со строками в середине стихотворения.
Как бы там ни было, все мы полагаем, что вы пишете довольно замечательные вещи, и вопреки вашим опасениям, вы обращаетесь с английским языком на удивление хорошо. Надеюсь, у нас будет возможность получить от вас что‐нибудь еще в скором времени.
Вы правы, предполагая, что рассказ в 8500 слов для нас немного длинноват, но я очень надеюсь, что вы пришлете его нам и позволите нам взяться за него. Могу ли я рассчитывать на это?
Расположенный к Набокову Пирс, конечно, не мог предполагать, что из‐за отказа «Нью-Йоркера» публикация первого, по‐видимому, в истории стихотворения о Супермене при жизни автора так и не состоится. Не мог он предвидеть и того, что к концу 50‐х годов его подопечный, пишущий «довольно замечательные вещи», станет всемирно известным писателем, единственным в своем роде классиком двух литератур, дразнящей загадкой для сведущих читателей и знатоков его искусства и что одной из выпавших страниц его творческой биографии окажется именно это, отвергнутое летом 1942 года стихотворение.
В написанной Брайаном Бойдом подробной аналитической биографии Набокова об этих стихах сказано следующее:
В середине мая [1942 года] к Набокову приехал Джеймс Лохлин и заказал ему, заплатив небольшой аванс, том поэтических переводов из Пушкина и Тютчева, а также литературоведческую работу о Гоголе в 200 страниц. Набоков сразу же погрузился в книгу о Гоголе, надеясь отослать готовую рукопись издателю к середине июля. Чтобы немного отвлечься, он по совету Эдмунда Уилсона написал стихотворение под названием «Жалоба Человека Будущего»: в брачную ночь Супермена сила [этого] Стального Человека взрывает его свадебные апартаменты. Увы, бедная Лоис! Чопорный «Нью-Йоркер» отказался печатать стихи, и рукопись не сохранилась10.
Еще раньше о набоковском Супермене писал первый биограф Набокова Эндрю Фильд. В 1977 году он лишь коротко отметил, что «некоторые произведения Уилсона и Набокова, созданные на протяжении 40–50‐х годов, по тем или иным причинам не подходили для “Нью-Йоркера” (как, например, “Округ Геката” Уилсона или стихотворение Набокова о брачной ночи Супермена и Лоис Лейн)»11. В более поздней книге, описывая пребывание Набокова в негритянском женском колледже гуманитарных наук (колледж Спелмана, Атланта, штат Джорджия), Фильд снова коснулся нашего сюжета:
<…> Набоков должен был ехать в Ричмонд, но из‐за устроенной там светомаскировки, применявшейся в военное время, его лекции отменили. Вместо Ричмонда организатор лекционного тура отправил Набокова в колледж Спелмана <…> То, что должно было стать только короткой остановкой в пути, с лекциями в обмен на харчи и ночлег, оказалось одним из его самых успешных посещений, и он был приятно удивлен, когда в конце получил свой обычный гонорар, сто долларов. <…> В университетском журнале «Spelman Messenger» (ноябрь 1942 года) появилась длинная статья о различных выступлениях и чтениях Набокова, на одном из которых прозвучало «несколько фривольное стихотворение о Супермене». В стихах описывался взрыв в гостинице для молодоженов, в которой Супермен провел свою брачную ночь (незадолго до этого стихи были отклонены «Нью-Йоркером»)12.
Дважды упоминая набоковское стихотворение, Фильд, в отличие от Бойда, не приводит его название, но само его содержание и причина, по какой оно было отвергнуто журналом, у двух биографов совпадают. Не зная текста «Человека Будущего», Фильд, а затем и Бойд изложили его сюжет, по всей видимости, по набоковским заметкам, отправленным Фильду в 1973 году, когда последний, допустив множество ошибок и искажений в первой биографии писателя, работал над новой версией своей книги. Вполне возможно, что эти стихи Набокову именно так и запомнились и что тридцать лет спустя ему казалось, что его Супермен действительно провел брачную ночь в гостинице, которую разрушил взрыв его чудовищной страсти. На самом деле, как мы увидим, в этих стихах Супермен даже не прикасается к Лоис, а лишь воображает вероятные последствия своей любовной связи с хорошенькой репортершей из «Daily Planet». Занятно, что Фильд не задался вопросом, отчего эти стихи показались слишком рискованными светскому «Нью-Йоркеру», но были вполне приемлемыми для публичного чтения в пуританском женском колледже после воскресной службы в баптистской капелле? Атмосферу набоковского пребывания в колледже Спелмана передают его подробные письма к жене. 7 октября он сообщал:
Любовь моя,
пишу тебе из черного Wellesley13 — колледжа для негритянок, куда меня загнал Фишер из‐за того, что в Ричмонде случилось военное затемнение и тамошняя лекция отложена. <…> Тут я пробуду до вторника, читая лекции за квартиру и харчи. Квартира прекрасная и президентша премилая, — и завтра еду с биологичкой <…> собирать бабочек в окрестностях, — но в конце концов мое good time14 сводится к потере оного. <…>15
11 октября он рассказывал о ежедневном посещении капеллы и своих выступлениях:
Мисс Рид, начальница колледжа, очень симпатичная, круглая, с бородавкой у ноздри, не слишком идейная женщина: каждое утро я брекфастую у нее (с разговорами о негритянской проблеме и телепатии) и каждое утро в 9 часов вынужден посещать с ней chapel и сидеть с ней в академическом плаще на сцене лицом к четыремстам девицам, распевающим гимны среди органной бури. Я взмолился — что, мол, еретик, что ненавижу всякое пение и музыку, но она строго возразила: ничего,
12 октября, накануне отъезда из колледжа, он сообщал новые подробности:
Душенька моя дорогая,
посылаю моему Митюшеньке замечательную хвостатую
О своем чтении «Супермена» (ставшем, по‐видимому, первым публичным чтением стихотворения) и реакции на него слушателей Набоков в этих письмах не сообщает. Следуя за отсылкой Фильда в поисках более подробных сведений о набоковских выступлениях в Спелмане, мы обратились к ноябрьскому выпуску «Спелмановского курьера». Центральное место в нем занимает длинный редакторский очерк «Владимир Набоков посетил Спел-ман». Приведем большой отрывок из него, который довольно неожиданно служит отличным введением к публикации набоковского «Супермена»:
В то самое время, когда утренние газеты обратили мысли студентов к России новостями о героической обороне Сталинграда, — так начинается очерк, — в колледж Спелмана прибыл настоящий русский, знаменитый романист, поэт и критик Владимир Набоков. Уже одного простого факта, что Набоков — соотечественник солдат, о которых сегодня писали в газетах, было довольно для того, чтобы привлечь внимание учащихся, собравшихся в Мемориальном Зале Гова на его первую лекцию «Художник и здравый смысл»18. Но не прошло и четверти часа, как стало ясно, что перед нами необыкновенно динамичная натура, и с этого времени и до его отъезда шесть дней спустя <…> г-н Набоков был на кампусе главной темой. <…> Набоков без особых церемоний приступил к своему предмету: проблема конфликта между творческим воображением и здравым смыслом. Не существует никакой действительной связи между искусством и интеллектом, заверил русский писатель своих слушателей. Чтобы создать произведение искусства, художник должен иметь мужество дать волю своему воображению, должен осмелиться жить в мире, который он создал. Не имеет значения, совместим ли этот мир воображения с требованиями разума или нет, утверждал он. Писатель или художник должен хранить себе верность, выражая свое сокровенное без оглядки на то, что об этом могут подумать другие. <…>
Что он никоим образом не выступает за поэтическую распущенность в связи со своей теорией раскованного вдохновения, г-н Набоков очень ясно дал понять на следующее утро, когда прочитал в капелле несколько своих стихотворений. Написанные изначально по‐русски и переведенные на английский язык, стихи носили глубоко серьезный характер и выражали в благородном и размеренном стиле поступь времени и рока, а также хрупкость человеческой природы перед лицом колоссальных мировых потрясений. Хотя они и были совершенно свободны в своем течении, стихи обладали изяществом выражения и отделки, что свидетельствовало о том, что г-н Набоков не считает, что художник должен отвергать тяжелый труд, когда отвергает приверженность принципам здравого смысла. <…>