Там, где рождается любовь. Нейронаука о том, как мы выбираем и не выбираем друг друга

Она была его школьной любовью. Хотя Фейнман поступил в колледж и затем в аспирантуру, чтобы продолжить свою блестящую карьеру в области физики, он всегда был полон решимости жениться на своей первой любви. А когда у нее диагностировали последнюю стадию туберкулеза, это только прибавило ему решимости. В 1941 году они переправились на пароме с Манхэттена на Стейтен-Айленд и тайно поженились в здании городской администрации[209]. Свидетелями были два случайных прохожих. Фейнман мог поцеловать свою невесту только в щеку, чтобы не заразиться туберкулезом. Почти через два года после ее смерти он написал ей письмо. В нем рациональный ученый изливает душу, судорожно, отчаянно пытаясь постичь эту загадку, понять смысл любви после смерти. Фейнман рассказывает, как много Арлин для него значила. Он называет ее «главным генератором идей и вдохновителем всех их безумных приключений»[210] и признается, что без нее чувствует себя одиноким. Он делится своими внутренними страхами, надеждами и тем, как ему хотелось бы продолжать оберегать ее, заботиться о ней и «вместе заниматься разными делами»: «шить одежду» или «учить китайский».

Это письмо лучше всего показывает, что такое настоящая, вечная любовь. Возможно, даже лучше, чем все научные объяснения в этой книге. Свое повествование Фейнман завершил жуткой, прекрасной и поразительной строкой: «Я люблю свою жену. Моя жена умерла». В конце он написал свое имя и добавил постскриптум: «Прости меня, пожалуйста, за то, что не отправил тебе это письмо, — я не знаю твоего нового адреса».

МОЙ ПОСЛЕДНИЙ УРОК

Если жизнь — это американские горки, то больше всего будут страдать те, кто не может смириться с тем, что покинуть вагончик не удастся и что нельзя контролировать все взлеты и падения. Я обнаружила, что в момент страха гораздо лучше открыть глаза и кричать, вцепиться в руку друга или даже попросить незнакомца, сидящего рядом, взять вас за руку, чем пытаться контролировать неконтролируемое.

Я научилась этому не в лаборатории и не на беговой дорожке, а в прыжке с парашютом. Это было летом после смерти Джона. Я поехала в Швейцарию, чтобы провести время с семьей. На мой день рождения старые друзья решили сделать мне сюрприз. Они сказали, что заедут за мной утром, и попросили надеть удобную одежду и кроссовки. Я радостно предвкушала, что мы отправимся в поход в какое-нибудь живописное место в Альпах. Но когда мы приехали, я увидела посреди поля несколько крошечных самолетов и людей с забавными рюкзаками.

Потом до меня дошло, что в этих рюкзаках были парашюты. «Сюрприз!!!» — закричали мои друзья, широко улыбаясь.

По плану я должна была прыгнуть с парашютом в тандеме с инструктором, а мои друзья ждали бы меня на земле и фотографировали. Я была в замешательстве. Я думала, что дружба — это совместное приятное времяпрепровождение, а не наблюдение со стороны за тем, как друг испытывает панический ужас. Разве они не знают, что я до смерти боюсь летать? Несмотря на то что я старалась следовать мудрости открытий, которым посвятила свою жизнь, старалась быть готовой к неожиданностям и отдаваться на волю случая, мало что пугало меня больше, чем прыжки с парашютом.

Когда дверь самолета открылась, меня охватила паника. Инструктор пытался объяснить мне, что, когда открываются двери самолета и в лицо ударяет первый поток воздуха, крик помогает избежать гипоксии и справиться с естественными и рациональными паникой и страхом, которые возникают при прыжке. Крик помогает мозгу принять боль и дискомфорт и позволяет сосредоточиться на текущем моменте. Крик, как и спорт, как смех и плач, высвобождает эндорфины, которые воздействуют на лимбическую систему мозга, контролирующую боль и удовольствие. Исследования показали, что, когда мы озвучиваем свои страдания и громко кричим: «А-А-А!» — мы можем вытерпеть гораздо более сильную боль, чем когда мы стискиваем зубы и пытаемся подавить естественную реакцию[211]. Раньше ученые полагали, что такие эмоциональные всплески — это просто форма общения, сигнал о том, что вы в беде, но теперь это считается способом естественного обезболивания.

Самолет был очень маленьким, и в полете нас невероятно трясло. Когда дверь открылась, я была так напугана, что мое внимание стало очень избирательным. Я пыталась сосредоточиться на словах инструктора, но сквозь рев пропеллеров мне удалось расслышать только два слова: «паника» и «крик».

«Ясно!!!»

Я начала кричать в самолете, я продолжала кричать, когда мы ныряли в облака, я кричала все сорок секунд свободного падения. И я почти сразу поняла, что это были лучшие сорок секунд в моей жизни с тех пор, как я потеряла мужа. Тогда я осознала, что страх синтезируется в нашем мозге так же, как и счастье, и, хотя мы не можем контролировать то, что с нами происходит, мы можем контролировать свои мысли о происходящем, даже если иногда нам так не кажется.

Именно тогда мне стало ясно, что единственный способ сохранить Джона в своей жизни — это столкнуться с болью воспоминаний о нем, с болью попыток обнять призрака. Как только я это сделала и встретилась лицом к лицу со своим страхом, я ощутила присутствие Джона рядом со мной. Это был мой последний урок: любить человека, которого уже нет, означает хранить его образ в себе, в той части мозга, которая ощущается как сердце.

Эпилог. Холистическая теория любви

Как и миллионы других людей, я столкнулась с пандемией в одиночку, не зная, что ждет меня впереди. Останусь ли я до конца жизни одна? Будут ли наши социальные связи когда-нибудь прежними? Вернемся ли мы к нормальной жизни? Чувство отрезанности от мира было невыносимым. Для многих это чувство было в новинку, но я готовилась к нему всю свою жизнь. Мне было интересно наблюдать, как остальной мир реагирует на чувство социальной изоляции, которое было привычно мне до встречи с Джоном и обрушилось на меня, подобно лавине, после его смерти.

Когда началась пандемия, многие из моих коллег — исследователей в области социальных наук бросились проводить эксперименты, стремясь запечатлеть мышление людей во время этого уникального события. Но я не могла проводить эксперименты: университет и лаборатория были закрыты, аппараты фМРТ отключены. Мне пришлось просто сидеть и наблюдать, как предсказания, сделанные на основе нашего исследования об одиночестве, сбываются в реальной жизни. Я надеялась, что пандемия, несмотря на все трудности, в итоге положительно повлияет на социальную жизнь людей и приведет к тотальной перезагрузке общественного мышления, что люди в нашем все более индивидуализированном и одиноком мире научатся общаться друг с другом и быть более открытыми (даже на расстоянии), что они поймут, почему так важны отношения и почему мы не можем заботиться о других, если не заботимся о себе.

К концу марта в Чикаго наступили сильные морозы и все было закрыто. Я решила временно сменить обстановку. Я люблю Чикаго и в дождь, и в солнце, но я не могла проживать еще один кризис в квартире. Мне хотелось оказаться на природе, среди зелени, деревьев и надежды. В памяти всплыл Портленд, штат Орегон. Мы с Джоном были там в 2015 году. Мы мечтали, как однажды купим маленький домик на озере Осуиго в нескольких милях от города и поселимся там. Это заняло некоторое время, но в итоге я нашла дом из нашей мечты (или, по крайней мере, похожий на него) и арендовала его не сомневаясь.

В начале карантина авиасообщение было прекращено, а ездить на поездах и автобусах было небезопасно, но у меня была машина, зимовавшая в гараже нашего здания. Я сложила вещи в несколько дорожных сумок и отправилась в путь с нашим китайским шарпеем Бачио на пассажирском сиденье. Проводя за рулем по 12 часов в сутки, я преодолела путь от Чикаго до Портленда за три дня. Вместо прямой дороги я выбрала более длинный, загадочный и красивый северный маршрут: через Миннеаполис, Фарго, Биллингс, Боузман, Миссулу, долину Спокан, вдоль границы штата Вашингтон, затем вдоль реки Колумбия до самого Портленда. На дорогах было пусто. В отелях, где я останавливалась, не было ни души. В Северной Дакоте и Монтане, где столкнулась с гололедом и попала под снегопад, я не столько ехала, сколько плавно скользила по пустым шоссе. Когда я въехала в город, вся машина была в снегу и грязи.

В Портленде я первое время жила на готовой еде: протеиновых батончиках и супах быстрого приготовления. После снятия ограничений я начала покупать овощи на близлежащих фермах. Каждое утро я пробегала несколько миль. Затем работала, созванивалась с людьми по скайпу и зуму. Как и все остальные, я переосмысляла понятие нормальной жизни. Но в этой новой жизни было нечто странное: не проходило и недели, чтобы со мной не связывался какой-нибудь журналист. Сначала The New York Times, затем The Washington Post, CNN, Vogue, Women’s Health, National Geographic… Все они хотели получить советы по выживанию в социальной изоляции. Им нужен был не доктор Любовь, а доктор Одиночество. Но поскольку Джона уже не было, меня просили выступить от его имени, рассказать о наших исследованиях и о моем вкладе в разработку клинических методов, помогающих уменьшить последствия социальной изоляции и упростить формирование социальных связей. Иногда репортеры путали нас, и всякий раз, когда я получала письмо, адресованное Джону Качиоппо, я улыбалась. Мне казалось, что эти письма, начинающиеся со слов «Уважаемый Джон», продлевают его жизнь.

Но, конечно, в этом была и горькая нотка: мне приходилось снова и снова сталкиваться с реальностью, понимать, что я больше не могу переслать их Джону, и вспоминать о своей потере. Поэтому, чтобы преодолеть боль, которую я заново переживала с каждым письмом, мне приходилось заглядывать внутрь себя, вытаскивать на поверхность болезненные переживания и ассоциировать их с более позитивными воспоминаниями. Психологи называют эту технику когнитивно-поведенческой терапией (КПТ), в которой, по словам невролога Лизы Шульман, «люди уменьшают эмоциональный заряд, создавая новые мысленные ассоциации»[212]. В моем случае я вспоминала, что Джон был рад получать вопросы от СМИ, как и любые электронные письма с вопросами, касающимися науки. Они давали ему возможность делиться своими знаниями. Когда я держала это в голове, каждое адресованное ему письмо заставляло меня вспоминать его улыбку, и тогда я видела эти сообщения в более позитивном свете.

Консультируя других, рассказывая о нашей научной работе, посвященной одиночеству, я старалась оставаться позитивной и объективной. Одновременно я обнаружила, что, для того чтобы быть настоящей, искренней с собой и находить контакт с другими людьми, мне нужно самораскрываться. Я должна была причислить себя к числу одиночек хотя бы для того, чтобы рассказать людям, как вернулась практически с того света. До пандемии я знала, что делиться с другими позитивными новостями полезно для здоровья[213], но обмен негативным опытом был для меня в новинку. Пандемия помогла мне лучше понять преимущества коллективного обмена информацией и то, как вместе мы можем улучшить наш коллективный социальный капитал (внутреннюю силу, которую мы получаем благодаря социальным связям). Я осознала, что говорить о негативных вещах — это не то же самое, что излучать негативную энергию. Эмоции — это просто эмоции, они не положительные и не отрицательные. Только от нашей реакции зависит, положительно или отрицательно они повлияют на наше здоровье, счастье и долголетие.

Чтобы внести в жизнь определенный ритм, я просыпалась каждое утро в четыре тридцать, когда на улице было еще темно, безмятежно и спокойно. Я медитировала, благодарила за еще один день жизни и делала зарядку. Затем я брала ноутбук и устраивалась у большого окна. Глядя на звезды, я думала, что жизнь в условиях пандемии не так уж сильно отличается от жизни на космической станции, изолированной, но тесно связанной с Землей. В одно такое утро я открыла электронную почту и обнаружила сообщение от НАСА. Это было приглашение выступить онлайн с докладом об одиноком мозге перед космическим агентством совместно с Национальным институтом здоровья. Я задумалась, чем могут быть интересны мои исследования астронавтам. Они мастера в искусстве жизни в изоляции. Они могут провести год в одиночестве в космосе, справляясь с последствиями одиночества благодаря позитивному мышлению, структурированному распорядку дня, спорту и осознанию своей миссии. Нам следовало бы поучиться у них.