— Даже в Америке. — Я вспомнил своего адвоката. — Кукушка, — сказал я.
Кан засмеялся.
— Кукушка! Нет ничего хуже дураков. Пошли они все к дьяволу!
— Наши дураки тоже.
— В первую очередь — наши. Но, может, мы, не смотря на все, отведаем крабов?
Я кивнул.
— Позвольте мне пригласить вас, уже сама возможность пригласить кого-нибудь в ресторан повышает тонус и избавляет от комплекса неполноценности. Ты перестаешь чувствовать себя профессиональным нищим. Или благородным паразитом, если хотите.
— Ничто не может избавить от комплекса вины за то, что ты жив, от комплекса, внушенного нам нашим возлюбленным отечеством. Но я принимаю ваше приглашение. И позвольте мне в свою очередь угостить вас бутылочкой нью-йоркского рислинга. На короткое время мы снова почувствуем себя людьми.
— По-вашему, мы здесь не люди?
— Люди на девять десятых.
Кан вытащил из кармана розовую бумагу.
— Паспорт! — с благоговением сказал я.
— Нет. Удостоверение для иностранцев, подданных вражеского государства. Вот кто мы здесь.
— Стало быть, все еще люди неполноценные, — сказал я, раскрывая огромное меню.
Вечером мы отправились к Бетти Штейн. Она осталась верна берлинскому обычаю. По четвергам к ней приходили вечером гости. Все, кто желал. А тот, у кого завелось немного денег, приносил бутылку вина, пачку сигарет или банку консервированных сосисок. У Бетти был патефон и старые пластинки. Песни в исполнении Рихарда Таубера и арии из оперетт Кальмана, Легара и Вальтера Колло. Иногда кто-нибудь из поэтов читал свои стихи. Но большую часть времени в салоне Бетти спорили.
— У нее благие намерения, — сказал Кан. — И все равно это — морг, где среди мертвецов бродят живые, вернее, полутрупы, которые еще сами не осознали этого.
Бетти была в старом шелковом платье, сшитом еще в догитлеровские времена. Платье было ярко-лиловое, все в оборках, оно шуршало и пахло нафталином. Румяные щеки, седина и блестящие темные глаза Бетти никак не вязались с этим туалетом. Бетти протянула нам навстречу свои пухлые руки. В ней было столько сердечности, что в ответ можно было только беспомощно улыбнуться и сказать, что она трогательная и главная. Бетти нельзя было не любить. Она вела себя так, словно в 1933 году время остановилось. Действительность существовала во все дни недели, но «четвергов» Бетти она не коснулась. По четвергам были опять Берлин и Веймарская конституция, оставшаяся в полной силе. В большой комнате, завешанной портретами покойников, было довольно много народа. Актер Отто Вилер стоял в кругу почитателей.
— Он завоевал Голливуд! — восклицала Бетти с гордостью. — Добился признания.
Вилер явно не возражал против чествования.
— Какую роль ему дали? — спросил я Бетти. — Отелло? Одного из братьев Карамазовых?
ebooksa