— Кино, — сказал он. — Почти как в жизни. Не правда ли?
— Что?
— Я говорю, здорово у них это получается.
— Да, — с трудом выдавил я из себя и секунду колебался, не дать ли ему по физиономии.
Над головами эсэсовцев на заднем плане я увидел сторожевую вышку, а перед ней ряды колючей проволоки. Я заметил, что дышу очень громко, с присвистом.
— Что случилось? — спросил Танненбаум. — Вы испугались? Но вы же знали, что я играю в антифашистском фильме.
Я кивнул, стараясь взять себя в руки.
— Забыл, — сказал я. — После вчерашнего вечера. Голова у меня все еще трещит. Тут забудешь все на свете.
— Ну, конечно, конечно! Мне бы следовало вам напомнить.
— Зачем? Мы ведь в Калифорнии, — сказал я все еще нетвердым голосом. Я растерялся только в первую секунду.
— Ясно, ясно. И со мной бы это произошло. В первый раз со мной так и случилось. Но потом я, конечно, привык.
— Что?
— Я говорю, что привык к этому, — повторил Танненбаум.
— Правда?
— Ну да!
Я снова обернулся и посмотрел на ненавистные эсэсовские мундиры. И почувствовал, что меня вот-вот вырвет. Бессмысленная ярость вскипала во мне, но без толку: я не видел вокруг ни одного объекта, на который мог бы излить ее. Эсэсовцы, как я вскоре заметил, говорили по-английски. Но и потом, когда моя ярость утихла, а страх исчез, у меня осталось ощущение, будто я перенес тяжелый припадок. Все мускулы болели.
— А вот и Холт! — воскликнул Танненбаум.
— Да, — сказал я, не сводя глаз с рядов колючей проволоки вокруг концентрационного лагеря.
— Хэлло, Роберт!
Холт был в тирольской шляпе и в гольфах. Я бы не удивился, если бы увидел у него на груди свастику. Или желтую звезду.