— Я никогда не говорила, что она лжет!
— Ты не понимала, почему она была там. Ты намекнула, что это ее чертова вина.
Она этого не отрицает. Болезненное, извращенное чувство укореняется в глубине живота. Я не должна удивляться. Такое поведение ужасно характерно для нее. Но что, если бы я подверглась насилию?
Мама поворачивается ко мне.
— Почему ты была там?
— В тюрьме? — спрашиваю я, пульс учащается. Я не хочу отвечать на ее вопросы. Я не хочу, чтобы она увидела что-то.
Она закатывает глаза.
— Конечно, в тюрьме. Где же еще?
Я решаю, что она не заслуживает моего ответа. Я взрослая женщина, которая уже много лет независима от своих родителей. Им не причитается полная аргументация.
— Знаешь, я не обязана объясняться. Меня похитил заключенный. Меня использовали как средство для достижения цели. Насколько тебе известно, применяли насилие.
— Клэр, — говорит мама с придыханием, ее глаза расширяются при одной мысли о том, что ее драгоценная дочь подверглась насилию со стороны заключенного.
— Мама, — говорю я тем же обиженным шепотом. — Ты даже не спросила, не пострадала ли я. Тебе все равно, — мне не нужно даже изображать боль в своем тоне. Мне не нужно прилагать особых усилий, чтобы на глаза навернулись слезы, и сердито смахивать их, пока я направляюсь в гостевую комнату.
— Клэр, вернись сюда.
Я игнорирую ее. Это часть моего плана. Пусть они думают, что я ранена, хрупка, и они будут обходить меня стороной. Будет трудно, и они не захотят привлекать ко мне внимание.
Мой разум лихорадочно соображает, пытаясь найти наиболее эффективный способ добраться до компьютера отца. Узнать. Оправдать Константина.
Мне нужно попасть в кабинет.
— О, не волнуйся. Я приду, когда репортеры будут готовы принять меня.
Я топаю вверх по лестнице, чувствуя себя немного капризным подростком, выросшим под этой крышей. Могу представить выражение лица Константина при моем поведении, его руки были бы скрещены на груди. Он бы бросил на меня неумолимый взгляд.
Я скучаю по этому.