Радуга — дочь солнца

Подперев голову, она задумалась и долго сидела молча. Васятка тем временем кончил пить чай и отставил кружку.

— Так вы узнайте, пожалуйста, тетя Поля, — попросил он. — Она в брезентовых ботинках ходит. А я завтра опять приеду.

Час спустя Васятка сидел в кузове грузовика на запасном баллоне и, нагнув голову, дышал себе за пазуху, чтобы было теплее. Смеркалось. На небе зажглись звезды, и было очень холодно. Когда отъехали километров пять, шофер остановил машину и бросил ему рваную немецкую шинель.

— Закутайся, а то замерзнешь.

В кабине сидела женщина с ребенком на руках и еще девочка, так что Васятке места не оставалось. Он придвинул баллон к задней стенке кабины, накрылся шинелью и затих.

Грузовик был старый, дребезжал и с трудом брал подъемы, а до деревни еще было далеко.

Вскоре Васятка перестал чувствовать холод, и мысли у него стали путаться. Засыпая, он думал о том, как завтра снова поедет в город, и если тетя Поля ничего не узнает, то пойдет опять на рынок и будет искать там.

Дымок

Фронтовая быль

1

В тот день «юнкерсы» особенно ожесточенно бомбили огневые позиции, склады горючего и боеприпасов, укрытые в лесу. Все вокруг горело и дымилось, а в низине, где протекала река, в огромных воронках, исходивших тротиловым дымом, скапливалась черная болотная вода. Сквозь завесу огня самолеты упорно пробивались к складам, и это навело на мысль, что кто-то указывает им цели; и когда кончился налет, все бросились искать диверсантов.

Диверсантов не обнаружили, но неподалеку от сгоревшего хутора старший сержант Артюхин увидел забившегося под обломки кролика с дымчатой шелковистой шерстью. У кролика была сломана нога и что-то повреждено внутри, потому что, когда он дышал, из ноздрей фонтанчиками брызгала кровь. Артюхин взял его с собой и стал лечить на потеху всему расчету. На батарее об этом толковали больше, чем о самом налете и диверсантах.

Поступок Артюхина удивил даже командира батареи, знавшего его лучше, чем другие. Старший сержант воевал три года, и война так ожесточила его сердце, что, кроме ненависти, в нем, казалось, уже не оставалось места ни одному доброму чувству. Внешность Артюхина как нельзя лучше подчеркивала его характер: худая, сутулая фигура и длинное скучное лицо, еще не старое, но уже сплошь покрытое морщинами. На фронте он быстро начал лысеть, и когда снимал пилотку, прежде всего бросалась в глаза резкая черта, разделяющая темный морщинистый лоб и гладкую молодую лысину, которая врезалась острым мыском, словно тихий заливчик в песчаный берег.

Однажды батарейцы привели к комбату летчика с подбитого немецкого самолета. Как потом выяснилось, это был прославленный ас, с которого даже поражения не сбили спесь и высокомерие. Увидев его, Артюхин весь задрожал, лицо его исказилось и стало страшным, а руки сами потянулись к пленному и вцепились в отвороты его элегантной куртки. Летчик стоял с сигаретой во рту и в руке держал кожаный шлем; влажные белокурые волосы падали ему на лоб, а с лица не сходила презрительная ухмылка. Артюхину с трудом разжали пальцы, а незадачливого аса без промедления отправили в штаб.

С тех пор, когда мимо проводили пленных, капитан Синилин старался держать командира первого орудия поближе к себе и чуть что командовал:

— Старший сержант Артюхин, смирн-но! Автомат за спину! — и в таком положении держал его до тех пор, пока колонна не скрывалась из виду.

О прошлой жизни Артюхина знали лишь то, что родом он из Смоленска и что там у него что-то случилось с семьей… Доподлинно известно не было. У самого Артюхина узнать об этом было невозможно. Когда к нему приставали с расспросами, он весь каменел и глаза его застывали, так что глядеть в них было жутко, как в пропасть. В конце концов комбат приказал «прекратить глупости» и не травить человеку душу. Так до конца войны никто и не допытался, какую беду носил в себе этот человек. Знали только, что беда эта страшная, коль нельзя ее выразить словами.

2

После налета батарея переменила позиции, рассредоточившись на холмах за рекой, и когда на новом месте все было устроено и замаскировано, Артюхин продолжал заниматься с кроликом. Рядом с ним возле только что накрытого блиндажа на пустом снарядном ящике сидел заряжающий Мишка Сарана и отвлекал старшего сержанта от дела:

— Вы командир орудия и должны доложить по всей форме, чтобы комбат вписал в боевое донесение, а там уж все сделается само собой, — говорил Мишка, щелкая ремнем карабина, который он держал между колен.

Дело в том, что во время бомбежки крупный осколок, бывший на излете, попал Мишке в левое бедро, где у него висела алюминиевая фляжка в суконном чехле. Фляжка сплющилась, а сам заряжающий отделался порядочным синяком и легким испугом. Он только на мгновение был сбит с ног, но тут же вскочил и еще проворнее стал подавать снаряды. И теперь Мишка доказывал, что если на это дело взглянуть с медицинской точки зрения, то синяк можно считать легким ранением и ему положена за это соответствующая нашивка.

Мишке недавно исполнилось восемнадцать лет. Он был мал ростом, вертляв и легкомыслен, большой мальчишеский рот его никогда не закрывался, а живые светло-карие глаза смотрели на мир с неистощимым любопытством. Воинскую дисциплину он считал непосильной обузой, всюду опаздывал и не умел ходить в строю. Старший сержант не принимал его всерьез и не обращал на его слова никакого внимания.