Почти любовь

Предложив мне присесть, мужчина положил передо мной на стол анкету на как минимум двадцать листов и дополнительную гору сопутствующих документов. На мое высказанное вслух недоумение Степан Васильевич строго ответил, что без прохождения этой процедуры невозможно перейти к следующему этапу.

На все про все у меня ушло без малого четыре часа. Анкету пришлось переписывать трижды, так как некоторые выбранные варианты ответов противоречили общепринятой философии фонда.

Следующим этапом на пути к получению заветного пропуска было личное собеседование у настоятеля храма, но он смог принять меня только после завершения вечерней службы. Еще два потраченных впустую часа. Сто двадцать минут, семь тысяч двести секунд. За это время я бы успела доехать до Сашиной больницы и вернуться обратно…

Я едва сдерживала гнев, когда предстала перед проницательным взором старшего духовника. Боже, это был настоящий крах. Попробуйте представить беседу настоятеля монастыря, облаченного в длинную рясу, с некрещённой девчонкой в джинсах и толстовке, ни разу не исповедовавшейся, не знающей ни одной молитвы, ни имён святых, чьи благородные лики с праведным осуждением смотрели на меня с многочисленных икон. Я готова была провалиться сквозь землю, отчаянно думая только о том, что не видать мне официального согласия отца Порфирия как собственных ушей. Опустив голову и едва сдерживая слезы, я была готова к тому, что меня взашей выгонят из храма, окропив напоследок святой водой.

Но случилось иначе. Смекнув, что имеет дело с абсолютным нехристем, святой отец стал задавать совсем другие вопросы, хотя они тоже были о вере, о душе и исцелении… Они разбили меня вдребезги, а потом собрали обратно, утешив и подарив надежду, в которой так отчаянно нуждалась. Я не ожидала, не думала и не представляла, что простое человеческое слово обладает такой животворящей силой… Я ушла от отца Порфирия в слезах, с подписанным согласием в руках и твёрдой уверенностью, что вернусь сюда снова. Хотя бы для того, чтобы поблагодарить священника за проявленные понимание и участие.

Третьим обязательным и заключительным этапом перед вступлением в «Веру» была трёхдневная подготовительная стажировка. Я была уверена, что с этим этапом точно проблем не возникнет и его заменят короткой лекцией о правилах безопасности в красной зоне. Все-таки шесть лет в медицинском вузе плюс огромный опыт волонтером. Разве это недостаточная практика, чтобы обойтись без стажировки?

Но все снова пошло по затяжному сценарию. Мне выдали кипу методичек и в качестве исключения сократили срок стажировки до одних суток… но к поблажке прилагалась пара обязательных пунктов – итоговое тестирование по изученному и личное присутствие на храмовых служениях. Последнее правило распространялось на всех волонтёров «Веры», находящихся на территории храма.

Получалось, что еще как минимум сутки я должна была торчать за зубрежкой информационных листовок, заняв милосердно выделенную мне койку в общежитии фонда, предназначенного для женщин с детьми, попавшим в трудную жизненную ситуацию.

Согласитесь, это перебор, откровенное издевательство, или специально инициированная по просьбе Мартена проверка на вшивость. Меня трясло и колотило от гнева, но на поиск других вариантов потребовалось бы времени куда больше, чем одни сутки.

Выбора не было, точнее был, но, чтобы им воспользоваться, мне пришлось укротить бунтарский дух сопротивления и сделать все, что требовалось для получения официального статуса.

Комнатушка, в которую меня поселили, чем-то напомнила ту, что мы когда-то делили с Варькой в общежитии. Две койки, две тумбочки, старый шкаф, стол у зашторенного выцветшими занавесками окна, три стула, гладильная доска, обязательные иконы на стенах и… пеленальный столик. Объяснение последнего предмета мебели появилось буквально через пять минут после того, как я заняла свободную кровать и разложила на тумбочке многочисленные инструкции. Дверь открылась без стука, впуская внутрь рыжеволосую худую женщину неопределённого возраста со следами синяков на лице и кричащим ребенком на руках. Мы удивленно уставились друг на друга. Она растерянно и испуганно, я – с легким раздражением.

– Привет, я Олеся, а ты? – вежливо улыбнувшись вошедшей, спросила я, наблюдая за ее неловкими попытками успокоить ребенка. Малыш был одет в теплый бежевый комбинезон и крошечную шапочку, съехавшую на глаза. Вероятно, поэтому он и плакал, размахивая кулачками, пока растерявшаяся мать трясла его, как тряпичную куклу.

– Меня зовут Аня, – представилась незнакомка на удивление юным голосом. Отсутствие мимических морщин и седины так же указывали на молодой возраст. Сомнения вызвали только отрешенный погасший взгляд и измученное выражение лица.

– А его? – мягко уточнила я, взглянув на резко затихшего малыша. Аня наконец-то догадалась поправить ребенку головной убор.

– Это Настя, – буркнула под нос моя временная соседка, проходя к своей кровати, заваленной детскими вещами, памперсами и бутылочками, на которые я изначально не обратила внимания. Устало опустившись на самый край, Аня посадила девочку себе на колени и, дернув вязочки под подбородком малышки, резким движением сдернула с нее шапочку.

– Сколько ей? – поинтересовалась я, завороженно уставившись на копну светло-каштановых кудряшек, обрамляющих по-детски округлое курносое лицо с россыпью медных веснушек и горящими любопытством широко распахнутыми глазами.

– Шесть месяцев, – отозвалась Анна, сосредоточенно что-то выискивая среди раскиданных вещей.

– У тебя очаровательная дочь, Аня, – искренне произнесла я, и словно поняв, что речь о ней, малышка улыбнулась мне беззубой широкой улыбкой и, благодарно агукнув, принялась усердно сосать свой кулачок.

– Ее отец так не считает, – хмуро обронила соседка.

– Не может быть. Настя так похожа на тебя, – не поверила я.