На похоронах священник особо отметил Джулию, превознося ее преданность матери и восхваляя ее жертвы. Эти слова заставили Джулию почувствовать себя обманщицей и лицемеркой. «Если бы они только знали, как много раз я желала ее смерти!» – призналась мне Джулия. В конце службы она подошла к открытому гробу посмотреть на мертвое тело матери, но упала в обморок прежде, чем что-либо увидела. Таким образом страхи, что ее мать может вернуться, были спровоцированы тем фактом, что Джулия никогда не видела ее трупа.
Спустя несколько недель после начала нашей работы темой сновидений Джулии стали бегство и попытка скрыться от могущественной, мстительной матери. Сестры в отделении заметили, что состояние Джулии изменилось и она стала мрачной. В это время я попросил ее родственника отыскать в чулане пакет с красной ночной рубашкой и принести его в больницу.
Когда я пришел к Джулии в палату провести двенадцатую сессию, она жестом указала мне на пакет для мусора. Увидев, как крепко был скручен и завязан пакет, я догадался, что несчастной женщине, должно быть, не раз хотелось подобным образом свернуть шею своей матери. В тот день Джулия не трогала пакет, но присутствие ее матери, тем не менее, было ощутимым. Я сказал ей, что мы должны добиться того, чтобы она смогла открыть пакет, вытащить ночную рубашку и рассказать мне, что эта вещь для нее значит. Но ей не следует делать этого до тех пор, пока она не почувствует себя готовой.
В конце концов Джулия почувствовала себя готовой открыть пакет во время очередной встречи. Но когда она вытащила рубашку, то запаниковала, бросила ее и выбежала из палаты, пронзительно крича: «Выпустите меня отсюда! Я не могу вынести этого!» Со временем Джулия смогла оставаться в палате с ночной рубашкой и использовать ее как связующее звено, когда вспоминала о своих взаимоотношениях с матерью. Таким образом, она начала пересматривать эти отношения, что было необходимо для работы горя. Я находился при ней для того, чтобы уберечь ее от чрезмерного чувства вины, гнева или печали.
«Галлюцинации» Джулии исчезли, и ее сны о матери снова изменились. Теперь мать появлялась в них сморщенной, маленькой и без былого могущества; в одном из сновидений она плыла в крошечном гробу. Медсестры, ухаживавшие за Джулией, заметили, что в это время ей стало «хуже», что она казалась более встревоженной. Однако мой опыт подсказывал, что это был хороший знак. Она отказалась от привычных защит и чувствовала уместную тревогу по поводу утраты.
К концу месяца лечения сны Джулии начали отражать ее готовность отпустить мать. Джулии снилось, что она присутствовала на похоронах матери, но на кладбище не было могилы, что вызывало немалое разочарование как у скорбящих, так и у самой матери, стоявшей среди них. Следующей ночью ей приснилось, что она везла коляску с матерью и оказалась у крутого обрыва. Внезапно она оттолкнула от себя коляску. Мать полетела вниз без протеста, и Джулия почувствовала, что правильно поступила. В состоянии бодрствования она уже не обнаруживала прежней встревоженности.
Незадолго до выписки из больницы она начала выказывать признаки возрождающейся энергии и интереса к жизни, что характерно для человека, заканчивающего процесс горевания. Она говорила о том, что, возможно, возобновит отношения со своим давним поклонником. Один из ее родственников принес фотографию могилы матери, и Джулия начала просматривать каталоги в поисках надгробного памятника.
Спустя два сеанса я с удивлением услышал от нее отчет о церемонии, которую она организовала накануне. Она собрала нескольких пациентов, с которыми сблизилась, и осуществила ритуал сожжения красной ночной рубашки. Я никогда не требовал от нее, чтобы она избавилась от рубашки, а тем более сожгла ее. Однако я подумал, что ее решение предать рубашку огню соотносилось с ее детской травмой, ведь ее мать не могла какое-то время заботиться о ней, пострадав во время пожара. Их сложные отношения и последующие трудности Джулии с сепарацией стали следствием отсутствия матери в доме после того пожара. Сжиганием ночной рубашки Джулия символически освобождала себя от нежелательных сторон своих отношений с матерью. На том же сеансе я узнал, что она заказала надгробный памятник для могилы матери. Последнее, что сделала Джулия прежде, чем выписаться, было посещение кладбища.
После завершения терапии повторного переживания горя я еще три года переписывался с Джулией. В одном письме она сообщила: «Я просто превосходно себя чувствую. Я больше не боюсь темноты, не боюсь оставаться одна и выражать свои настоящие чувства». Вспоминая о сожжении рубашки, сыгравшем такую роль в ее жизни, она добавляла: «Я чувствуя себя полной энергии, и у меня
Глава Х
Творческое разрешение: Когда горе вдохновляет
Страдание может быть продуктивным. Мы знаем, что болезненный опыт порой ведет к сублимации или даже пробуждает новые способности у некоторых людей, которые могут взяться за рисование, написание книг или проявить себя еще в каком-то творческом занятии – вследствие пережитых разочарований и невзгод. Другие становятся более продуктивными в ином смысле – теперь они более способны ценить людей и вещи, более терпимы по отношению ко всем остальным: они становятся мудрее.
Несколько лет назад художественная галерея в Вашингтоне спонсировала выставку под названием «Memento Mori»[89], которая была посвящена смерти как теме, вдохновляющей художников.
Одним из экспонатов являлась монументальная картина под названием «Спящая красота», изображавшая погибшего в море в 1842 году молодого моряка, чье тело было эксгумировано в конце 1980-х годов на острове у берегов Канады. Похороненный в вечной мерзлоте, труп полностью сохранился – даже глаза не были повреждены. Работа действительно потрясала, но в равной степени меня поразила услышанная мною история о том, как Джуди Яшински пришла к решению изобразить этого молодого моряка. Ее история – это путь творческого приспособления художника к горю.
Яшински потеряла отца в автомобильной аварии, когда ей было двенадцать лет. Он был обаятельным, но неугомонным мужчиной, который никак не мог остепениться. Он перевозил семью с места на место каждые семь-восемь месяцев, поэтому дети были плохо устроены. Как самый старший ребенок и единственная девочка в семье Джуди была его любимицей. Она вспоминает, какое возбуждение испытывала во время путешествий в выходные дни, когда, сидя в кабине грузовика рядом со своим красавцем-отцом, стремительно мчалась по шоссе. Однажды ночью он отправился в поездку и обещал вернуться через несколько дней, чтобы отвезти семью на отдых в Милуоки. Сумки уже были упакованы и стояли в коридоре, когда семья узнала, что отец погиб. Повреждения были такими тяжелыми, что отца хоронили в закрытом гробу, и Яшински не видела его мертвого тела. Он не оставил ни страховки, ни сбережений, ни денег, чтобы внести очередную помесячную плату за машину. В течение последующих двадцати лет Яшински грезилось, что он по-прежнему жив. «Он просто уехал, просто так сложилась ситуация. Я представляла себе, что однажды, когда мы собираемся утром в школу, мать позовет нас вниз и он будет там, или я увижу его где-то, и он попытается спрятаться, чтобы не встречаться со мной», – вспоминала она.
Он стал героем в доме. Портрет его стоял на телевизоре, «который был в доме чуть ли не святыней», – говорит Джуди. Его имя упоминалось редко. «Когда это происходило, тон всегда был благочестивым», – вспоминает она. Не допускался даже намек на то, что его образ жизни не вполне соединялся с чувством ответственности. Его канонизация в семье распространялась и на годовщину его смерти, к которой все относились «как к Страстной пятнице».
Яшински пришла к пониманию того, что в его отсутствии были маленькие преимущества. Семья перестала менять местожительство. Более того, Джуди, пристрастившуюся к рисованию в средней школе, приняли в колледж, выделив ей стипендию на полное обучение. К тому времени, когда Джуди стала взрослой, она, по ее мнению, освободилась от следов утраты. Джуди вышла замуж за однокурсника по колледжу и начала свою художественную карьеру.
В тридцать семь лет Джуди решила пройти психотерапию якобы потому, что чувствовала застой в своей работе и мало экспериментировала. «До этого момента я рисовала очень формальные картины-натюрморты, с некоторой навязчивостью заполняя все пространство полотна. Если я и рисовала человеческую фигуру, то она была либо неполностью прорисована, либо изображена на заднем плане. Я избегала со всей ответственностью прорисовывать реалистичную фигуру», – говорила она.
Проблемы Яшински в работе отражали дилемму ее неразрешенного горя. Она могла рисовать только туманные, нереалистичные фигуры или же формальные натюрморты. Это ощущение застылости характерно для тех, кто вечно скорбит и поглощен ушедшими из жизни. Конечно, в то время она не осознавала мотивации своего выбора сюжетов. В этом смысле искусство похоже на сны, прорабатывающие нашу бессознательную борьбу чувств.
Терапевт Джуди сосредоточилась на утрате отца и попросила пациентку принять во внимание ее гнев на него за то, что он оставил семью в шатком положении, ее бессознательное отрицание того, что он мертв, и окрашенное чувством вины понимание, что его смерть предоставила ей возможность поступить в колледж. После нескольких месяцев лечения терапевт предложила Джуди написать своему отцу письмо, чтобы выразить все ее чувства к нему. Яшински пошла в Вашингтонскую Национальную художественную галерею, уединилась в своем любимом уголке и сочинила письмо. В нем Джуди рассказала отцу о том, как сложилась ее жизнь, описала свою работу и созналась в вызывавшем чувство вины убеждении, что его смерть открыла перед ней такие возможности, которых он никогда не мог бы дать ей при жизни. «Поэтому я обязана сделать все, что могу, в жизни и в карьере». Джуди также выразила свой гнев на двух страницах, упрекая его в безответственном образе жизни. Джуди почувствовала облегчение и подумала, что покончила с противоречивыми чувствами, обусловленными смертью отца.
ebooksa