— Сам я в тринадцать лет ходил на галерах под шведа. Затем рассказал он мне всю историю первого своего похода.
Я отправлял к черту шведа и галеры и глядел на Веру Николаевну. Она была бледнее обыкновенного, во весь разговор наш с отцом она не сказала ни слова.
Старик уселся на скамейку, кончил свой рассказ и задумался. Я подошел к дочери.
— Жаль мне Кости, — сказал я ей, — вы поссорили его с отцом. Он не уедет отсюда.
Она смело взглянула на меня.
— Или вы не слышали?
— С чего ж вы взяли, что Костя послушается старика?
Веринька с недоумением глядела на меня.
— Вы забыли, — продолжал я, — что брату вашему не десять лет, что он страшно упрям. Припомните его воспитание... и вы думаете, что он послушается слабого отца, когда десятки педагогов не умели переломить малейшей его прихоти?
Она задумалась и слегка улыбнулась.
— Положитесь на меня, — сказала она, — все кончится для его же добра.
Генерал задремал, мы пошли к дому. Я удивлялся этой девочке, которая, не довольствуясь своими хлопотами, смело шла на борьбу с лучшим своим другом, не заботясь о трудностях этой борьбы...
У флигеля встретили мы Костю, и все трое уселись на сухой траве.
— Боже мой, какая ты сегодня хорошенькая! — сказал он сестре. — Я уверен, что часа два наряжалась. Давай, я тебя поцелую.
Веринька не далась и села за спиной Кости, так что он не мог поворотить головы к ее хорошеньким губкам.
— Костя, — сказала она, положа руки на его плеча, — папенька не хочет, чтоб ты оставался. Напрасно просили мы его...
— Все-таки я останусь, — тихо сказал Костя.
Вера Николаевна поняла, что спорить тут было невозможно.
— Друг мой, — сказала она, нагнувшись к его лицу, — пожалей старика... я даю тебе слово, через год он сам тебя позовет...
Костя хотел опять обнять сестру, она ловко увернулась с очаровательным кокетством.