Повести. Дневник

22
18
20
22
24
26
28
30

— А ты, преподлый Фрерон, из школы иезуитов, изгнанный за...[128]

— Ну, полно, полно! — перебил старик, отбирая у дочери книгу, — ступай себе спать, рано еще тебе читать такие вещи.

Точно, Вериньке рано еще было читать такие вещи: она не понимала в них ни одного слова. Она посмотрела на часы и на дверь своей комнаты.

— Прощайте, папа, — тихо сказала она, подходя к отцу. Старик перекрестил ее, поцеловал и разнежился.

— Доброй ночи, кошечка, — сказал он ласково, — спасибо тебе, сегодня мне так весело... сам не знаю почему.

Вера Николаевна была награждена вполне и ласково прижалась к отцу, который не мог догадаться, почему было ему так весело все это время. Она подала руку отцу, чтоб довести его до спальни, но двери кабинета отворились сами собою. Перед ними стояла мачеха. Возвратясь из своей недалекой поездки, женщина эта уже успела переполошить весь дом, пугнуть порядком заспавшуюся челядь и, казалось, с нетерпением выжидала случая, чтоб смутить спокойствие мужа и падчерицы.

Я узнал эту скверную женщину: нисколько не изменилось ее тощее, злое лицо, черные цыганские ее глаза по-прежнему прыгали и будто сыпали из себя искры. Полный наряд помещицы: теплый салоп, яркого цвета, платок и зеленый капор еще более возвышали противное выражение ее лица.

Кто не жил в глуши, а видал только столичных женщин, с трудом поймет, до какой степени праздная жизнь и привычка повелевать уродуют каждый энергический женский характер. Для мачехи злость была и болезнью и утешением; болезненный ее румянец, постоянное дрожание в голосе доказывали, как разрушительно действовала на нее привычка бесноваться и мучить близких к себе особ; а со всем тем два-три дня спокойствия могли бы совсем уморить эту женщину. То было существо в высшей степени вредное, неисправимое, которое возбуждало не одно отвращение, но и жалость.

— Запереть людей, что со мной ездили! — кричала она в другую комнату. — Будут они меня помнить, изверги!

Такое начало не обещало ничего доброго. Старик было обрадовался, увидев жену, но не смел заговорить с нею, услышав эти слова. Вера Николаевна подошла к мачехе, спросила ее о здоровье и о дороге.

— Хороша дорога, — сказала мачеха, усаживаясь в кресло и торжественно кивая головою. — Дай бог здоровья вашим людям!

Она замолчала. Веринька вопросительно глядела на нее.

— Знаю я их речи, знаю, чего хотят они, — продолжала мачеха, — да нет, видно, не выдал бог злую барыню.

Она опять остановилась, опять помолчала и примолвила:

— Хороша дорога, дай бог вам здоровья, матушка.

Не расспрашивая более, Веринька отошла от нее, но старик с беспокойством стал допытываться, в чем дело. Помучив и его, мачеха объяснила, как изверги люди, сговорившись убить ее, опрокинули возок на ровном месте, но, по какому-то непонятному случаю, не предприняли дальнейших мер.

Легкая краска показалась на лице Вериньки.

— Маменька, — сказала она, подходя к генеральше, — оставьте мне это дело; я узнаю все. Я ручаюсь вам, что вы ошиблись.

— Я ошиблась! — и мачеха захохотала горьким смехом. — Вам это дело разобрать? вас так любят! ангел барышня... как ей не сказать! Что люди — люди добрые, из терпенья только вышли! а мачеха зла, мачеха баба-яга, а долой ее, старую барыню...

Вера Николаевна быстро позвонила. — Выпустить людей, что с маменькой ездили, — сказала она вошедшему лакею.