Стихотворения. Проза

27 июля 1907. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой Лев Николаевич, чувствую потребность написать, хотя бы уведомить Вас, что получил Ваше письмо, которое меня страшно утешило. Думаю, что осенью мне удастся навестить Вас, потому что мне придется отправиться в Петерб<ург>. Самую тяжелую рабочую пору мы кончили. Физических лишений, перемены обстановки я не чувствую, как-то не приходится об этом думать, т<ак> что и не знаю, что об этом написать. Об остальном же слишком много и слишком важных каждую минуту мыслей, чтобы можно было о них написать. Но как мука через сито просеиваются они все через одну заповедь, которую дала мне раз Маша: Думайте о сейчашнем, не думайте о завтрашнем. Завтрашний день сам по себе позаботится. Этой заповеди стараюсь все больше и больше следовать. Но и в этих сейчашних мыслях каждую минуту так страшно и грозно встает самый ответственный и глубокий и важный вопрос: зачем жить? что иногда чувствуешь страх и готов желать смерти. Так было два раза. Но и тут вспоминаешь слова Маши, что “и смерти надо достойным стать”. И тогда начинаешь [чувствовать] понимать, что твой страх — это и есть страх Божий, и что это хорошо, что так и надо, чтобы каждую минуту вопрос о смысле твоей жизни стоял перед твоими глазами во всей своей полноте и наготе, и что только тогда и будешь жить, когда каждую минуту будешь решать его и каждым твоим словом и каждым твоим делом. И что важно, что этот вопрос (впервые, может быть) открылся [передо мною] мне теперь во всей своей двойственной и единой целости, т.е. и как личный (узко — мой), и как мировой, — а не раздельно, как раньше, когда одна часть его превращалась в философию, т.е. в рассуждения или в игру понятиями и логикой, а другая не в жизнь, а в приспособление к жизни, т.е. не в творчество жизни, а пользование ею такою, какою она оказывалась перед тобой в готовых и часто нехороших (как это и понимал) — материальных и общественных условиях. Так переменилось все. Но чувствую себя на такой малой, на такой первоначальной ступени, что и о прошлом иногда страшно вспомнить. Неужели все это не нужно, неужели так мало было сделано, и все это прежнее мерзость. Одна страшная минута была, когда я шел сюда пешком из Ряжска, оставив путь в Самару: а что если и это игра, тогда уж ничего не остается. Вот что было страшно. Но теперь утешился — и как-то верится даже в общение душ, потому что Маша, Маша со мною. И когда нет силы, нет ясности, и остроты душевной обратиться к Тому Самому с покорностью, тогда вспоминаю и как бы обращаюся к Маше, чтобы она меня привела к Нему. Дорогой Лев Николаевич, вот что, не думая, написал Вам — еще хочу написать, что на днях попалась мне неизвестная Ваша повесть: “Еще три смерти”, и хотя мне не нравится все художественное — кажется как-то странно — точно внешне нанизанным на главное — на суть, которую можно прямо и проще выразить, но сцена, где Светлогуб читает в тюрьме Евангелие, мне так живо напомнила то, что самому мне пришлось испытать в тюрьме, когда я взял в руки Евангелие, что хочется об этом написать Вам. Если бы я это писал, то я буквально бы так это описал. Остаюсь любящий Вас — ваш меньший брат

Леонид Семенов

У крестьян, где я живу, есть сильное тяготение к скопчеству, и мне приходится иногда говорить с ними против оскопления. Хотел бы иметь какое-нибудь авторитетное хотя бы Ваше возражение против него, потому что они Вами интересуются. М.б. Вы можете указать на какое-нибудь место в Ваших сочинениях. И еще просьба: о какой книге из религии Кришны говорили Вы, когда сравнивали ее с Евангелием Иоанна?[216]

Мой адрес прежний:

Рязанская губ. почт. ст. Урусово

дер. Гремячка.

<На конверте:>

[г. Тула]

Крапивненс<кий> у<езд>

ст. Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

4

16 августа 1907. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой Лев Николаевич, меня страшно трогает Ваше отеческое, любовное отношение ко мне и потому не могу не поблагодарить Вас за Ваше письмо. Я сам давно знаю и хорошо чувствую, что не должно быть никакого мистического личного чувства в нас к человеку[217] и что нельзя его примешивать к такому важному и к такому серьезному отношению, как наше чувство к Богу, и хотелось бы Вас уверить, чтобы Вы не беспокоились обо мне, что этого во мне нет. Еще при жизни Маши я только тому и учился у нее, чтобы его не было. А если оно мелькнуло в моем письме к Вам, то знаю, что в душе я чист. Я так писал, потому что хотел дать Вам возможность почувствовать, а не показать, какой хороший наставник был да и есть у меня она. Я себя внутри чувствую по-прежнему, только скорбишь, когда видишь столько горя, столько беспросветной нужды и темноты кругом, что буквально не знаешь, как и кому помочь, скорбишь о своем бессилии, о бессилии любви. Но должно быть так Господу угодно и надо научиться терпению и покорности. Всем помочь это значит совершить чудо, а нельзя же желать этого и искушать Бога. Есть, впрочем, о многом чем поговорить с Вами, но не могу это сделать в письме — и так остаюсь с любовью и с благодарностью

Леон. Семенов

<На конверте:>

[г. Тула]

ст. Козлова Засека