— Так как же?
— Да так. Приведет у комнату. А там у него дубинка, знаешь, есть такая! У! толстая! Запрет двери и бьет.
— И сильно?
— У! злой! За меня барыня заступались. Жалела.
Я смотрю на него и спрашиваю:
— Что ж теперь делать будете?
— А что ж?
Он смотрит в сторону.
— Воровать будешь?
— У! Нешто не буду?! Бу-уду... — протягивает он и улыбается...
Парашу с грохотом прокатывают в ворота.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я в тюрьме. Я опять в своей одиночке. Комичная, бритая рожа арестанта показывается в моей прозорке. Это официант из гостиницы. Сидит за еврейский погром.
— Ваша милость! — чешет он затылок. — Нельзя ли с вашей милости на чаек мне?
— Ну?
— Вчера проигрался в пух и прах! — форсит он. — В карты играл, водку пил, всю ночь пьянствовал, проигрался в пух и прах. Мне бы-с только отыграться с вашей милости.
Я даю монету.
— Авось, теперь счастье будет! — он быстро хватает монету и исчезает.
Я знаю, что он про себя приврал. Но пьянство и карты тут не переводятся. Пьют все. Когда напиваются арестанты, их сажают в карцер. Еврейские погромщики не помнят, что было на суде: их вели туда из тюрьмы и они были в лоск пьяны. “В первый-то раз боязно, — объясняли они, — ну и того”. Надзиратели тоже пьют. Старшой, когда пьян, шатается. Он делается пунцовым, глаза блестят, губы слюнявятся, руки зудят. Его тогда, кажется, прячут и на обычную проверку вечером вместо него является писарь. Этот всегда пьян, но тих и богобоязнен.
— Уж простите меня! — заявляет он сам, когда мысли его путаются. — Я сегодня нездоров. Выпил, значит, маленечко, ради праздника; того, не совсем понимаю...