Даниэль Деронда

– Да-да, конечно. Считаешь, что они обходились без грамматического разбора и арифметики? – ехидно заметил мистер Фрейзер, в действительности считая ученика выдающимся парнем, которому все дается исключительно легко – стоит только захотеть.

В новом мире жизнь Даниэля складывалась замечательно за исключением того обстоятельства, что мальчик, с которым ему сразу захотелось крепко подружиться, много рассказывал о доме и родителях, явно ожидая ответной откровенности. Даниэль мгновенно замкнулся, а неожиданный опыт помешал тесной дружбе, к которой он искренне стремился. Все, включая наставника, считали Деронду замкнутым, но в то же время настолько добродушным, скромным, способным к ярким достижениям как в учебе, так и в спорте, что скрытность вовсе не портила его характер. Несомненно, огромную роль в столь благоприятном отношении сыграло лицо Даниэля, но в данном случае его обаятельная красота не таила фальши.

Однако перед первыми каникулами он получил неожиданную весть из дома, усилившую молчаливое переживание затаенного горя. Сэр Хьюго сообщил в письме, что женился на мисс Рэймонд – очаровательной леди, которую Даниэль, должно быть, помнит. Событие не повлияет на его приезд в Аббатство на каникулы. Больше того, в леди Мэллинджер Даниэль обретет добрую подругу, которую, несомненно, полюбит. Сэр Хьюго не сомневался в будущей душевной привязанности и вел себя как человек, который сделал нечто полезное и приятное для себя и просит всех остальных разделить с ним радость.

Не будем строго судить сэра Хьюго до тех пор, пока не выяснятся причины его поступка. Ошибки в его поведении относительно Деронды были вызваны тем вопиющим непониманием чужого сознания, особенно сознания детей, которое часто встречается даже у таких хороших людей, как баронет. Сэр Хьюго лучше всех понимал, что знакомые и незнакомые видят в Даниэле вовсе не племянника, а сына, и подозрение тешило его самолюбие. Воображение баронета ни разу не потревожил вопрос, каким образом загадочные обстоятельства рождения подействуют на самого мальчика – будь то сейчас или в будущем. Он просто любил Даниэля так, как умел любить, и желал ему всевозможного добра. Учитывая ту легкость, с которой относятся к воспитанию респектабельные джентльмены, сэр Хьюго Мэллинджер вряд ли заслуживает особенно строгого упрека. До сорока пяти лет он прожил холостяком и при этом всегда считался обворожительным мужчиной с элегантным вкусом. Что же может быть естественнее, чем отеческая забота о таком прекрасном мальчике, как маленький Деронда? Мать, возможно, принадлежала к светскому обществу и встретилась с сэром Хьюго во время его заграничных путешествий. Возражений не возникало ни у кого, кроме самого мальчика, которого ни о чем не спросили, да и не могли спросить в силу его возраста. Однако и впоследствии никто никогда не задумывался о его чувствах.

К тому времени, когда Деронда собрался поступать в Кембридж, у леди Мэллинджер уже родились три очаровательные малышки, все три – дочери к величайшему разочарованию сэра Хьюго. Желанным ребенком всегда считался сын. В отсутствие наследника титул и все состояние переходили к племяннику сэра Хьюго – Мэллинджеру Грандкорту. Относительно собственного рождения Даниэль уже не сомневался: постепенно стало совершенно ясно, что сэр Хьюго доводится ему отцом. А упорное молчание на эту тему самого баронета подсказывало, что он желает, чтобы сын так же молчаливо осознал этот факт и без лишних слов принял отношение, в котором любой посторонний наблюдатель увидел бы нечто большее, чем должная любовь и забота. Женитьба сэра Хьюго, несомненно, могла бы рассматриваться некоторыми юношами в положении Деронды как новый повод для недовольства. В то же время застенчивая леди Мэллинджер и не заставившие себя ждать девочки рисковали стать объектами презрения, поскольку привлекли к себе значительную часть обожания и средств баронета, забрав их у того, кто считал себя главным обладателем его благосклонности и внимания. Однако ненависть к вставшим на пути невинным существам – глупость, вовсе не свойственная Даниэлю. Даже негодование, в течение долгого времени жившее в душе рядом с преданностью сэру Хьюго, постепенно утратило остроту и переродилось в тупую боль.

Осознание врожденного недостатка – подобно изуродованной ноге, сомнительно скрытой обувью, – может с легкостью ожесточить эгоцентричную натуру. Однако в редких случаях способность воспринимать свое горе лишь крошечной точкой среди множества подобных горестей других переплавляет безутешную печаль в чувство товарищества и сочувствие ко всем несчастным. Изначально наполненная горячим негодованием и уязвленной гордостью впечатлительная натура Деронды заставила его еще в детстве задуматься о некоторых жизненных вопросах, придала новое направление совести, научила сочувствию и самостоятельности в принятии определенных решений – иными словами, вооружила качествами, отличавшими его от других молодых людей значительно больше, чем подаренные природой таланты.

Однажды, в конце долгих летних каникул, после путешествия по берегам Рейна вместе с наставником из Итона, Даниэль вернулся в Аббатство, чтобы провести там несколько дней перед началом семестра в Кембридже, и спросил сэра Хьюго:

– Каким вы видите мое будущее, сэр?

Ранним свежим утром они сидели в библиотеке. Сэр Хьюго призвал юношу, чтобы тот прочитал письмо заинтересованного в студенте университетского профессора. А поскольку баронет выглядел деловитым и в то же время никуда не спешил, момент показался подходящим для серьезной темы, которая еще ни разу обстоятельно не обсуждалась.

– Таким, какого ты сам желаешь, мой мальчик. Я счел необходимым предложить тебе службу в армии, но ты решительно отказался, чем очень меня порадовал. Не жду немедленного выбора: определишься, когда немного освоишься и испытаешь себя во взрослом мире. Университет открывает широкие горизонты. Тебя ждет немало интересных начинаний, а успех часто помогает осознать собственные пристрастия. Судя по тому, что вижу и слышу, я начинаю понимать, что ты можешь выбрать любое занятие по душе. Уже сейчас ты так погрузился в классические языки и литературу, что превзошел меня. А если надоест, Кембридж дает возможность серьезно заняться математикой.

– Полагаю, я должен руководствоваться и финансовыми соображениями, сэр, – покраснев, заметил Деронда. – В недалеком будущем мне придется зарабатывать на жизнь.

– Не совсем так. Конечно, я рекомендую не быть расточительным – да-да, знаю, что к излишествам ты не склонен, но заниматься тем, к чему не лежит душа, тебе не придется. Ты будешь получать достаточное содержание. Наверное, лучше сразу сказать, что ты можешь рассчитывать на семьсот фунтов в год. Такая финансовая поддержка позволит тебе стать адвокатом, писателем или заняться политикой. Признаюсь, что последний вариант мне нравится больше всего. Хочется, чтобы ты всегда оставался рядом и во всем поддерживал старика.

Деронда растерялся. Следовало поблагодарить дядю, однако другие чувства стиснули горло и связали язык. В этот момент вопрос о собственном рождении, как никогда настойчиво, требовал выхода, и все же задать его было еще труднее, чем обычно. И уж совсем немыслимым казалось услышать ответ из уст сэра Хьюго. Щедрость его выглядела тем более поразительной, что в последнее время баронет чрезвычайно заботился о деньгах и старался извлечь максимальную выгоду из пожизненного права на поместья, чтобы обеспечить жену и дочерей. У Даниэля мелькнула мысль, что деньги каким-то образом явились от матери, однако туманное предположение испарилось так же быстро, как возникло.

Сэр Хьюго, кажется, не заметил в манере Даниэля ничего странного и вскоре снова заговорил:

– Я рад, что тебе удалось прочитать немало книг, выходящих за рамки классической литературы, и в достаточной степени овладеть французским и немецким языками. Правда заключается в том, что, если человеку не суждено получить престижную должность и доход университетского профессора, чтобы писать ученые книги, вряд ли имеет смысл превращаться в греко-латинскую машину и наизусть, страницу за страницей, цитировать античные трагедии, уцепившись за любую предложенную строку. Занятие, разумеется, чрезвычайно достойное, но в реальной жизни никто не играет в подобные игры. И вообще хотелось бы обратить твое внимание, что излишек цитат любого рода, даже английских, портит речь. Невозможно жить в относительном душевном покое, не закрывая глаза на тот факт, что все на свете уже было сказано, причем значительно удачнее, чем можем сказать мы. Если уж речь зашла о научной деятельности, то мне доводилось видеть профессоров, занявших видное положение в обществе. В нужное время и в нужном месте они способны поразить всех вокруг своей ученостью, что способствует успехам в политике. Такие люди всегда нужны, так что, если чувствуешь склонность к профессорской стезе, возражать не стану.

– Полагаю, шансы невелики. Надеюсь, вы не очень разочаруетесь, если я не окончу университет с дипломом высшей степени.

– Нет-нет. Я желаю, чтобы ты выглядел достойно, но, ради бога, не стремись уподобляться такому исключительному идиоту, как молодой Брекон: он получил степень бакалавра первого класса по двум дисциплинам, и с тех пор ни на что не годен, кроме вышивания подтяжек. Я хочу, чтобы ты нашел свое место в жизни. Я не против нашей университетской системы: нам необходимо общее умственное развитие, чтобы противостоять хлопку и капиталу, особенно в парламенте. Греческий язык я полностью забыл, и если бы вдруг пришлось перевести строфу, сразу получил бы апоплексический удар. Однако он сформировал мой вкус. Не побоюсь сказать, что благодаря греческому я стал лучше владеть английским.

Даниэль хранил уважительное молчание. Пылкая вера в совершенство литературных опусов сэра Хьюго и в неоспоримое превосходство партии вигов постепенно исчезла вместе с ангельским детским лицом. В Итоне Деронда не отличался всепоглощающей страстью к учебе, хотя некоторые научные предметы давались ему так же легко, как гребля, но в целом юноша не обладал теми способностями, которые требуются для блестящих выпускников Итона. Душа его наполнилась стремлением к широкому всестороннему знанию, которое не соответствует кропотливой работе в узких дисциплинах. К счастью, Даниэль отличался скромностью и любые посредственные успехи принимал просто как факт, а не как неожиданность, требующую компенсации в виде превосходства в иных областях. И все же юноша не окончательно опроверг высокое мнение мистера Фрейзера: он отличался пылкой способностью к сочувствию и живым воображением, не проявлявшимся открыто, но находившим постоянное выражение в деликатных поступках, казавшихся товарищам проявлением нравственной эксцентричности. «Если бы Деронда обладал достаточным честолюбием, то давно бы стал первым учеником» – так о нем нередко отзывались в школе. Но разве может бодро шагать вперед тот, кто отказывается действовать с выгодой для себя, намеренно отступает, находясь на расстоянии дюйма от победы и, вопреки изречению великого Клайва[22], скорее согласится стать теленком, чем мясником? И все же мнение о том, что Деронда был нечестолюбив, следует считать ошибочным. Нам известно, как остро он страдал от мысли, что его происхождение было омрачено позорным пятном. Но иногда случается, что чувство несправедливости порождает не стремление совершать неблаговидные поступки и подниматься по ним как по лестнице, а, напротив – ненависть ко всякой несправедливости. Он переживал вспышки ярости и при случае мог выплеснуть негодование в резких выражениях, однако не в тех случаях, когда это можно было ожидать. Дело в том, что по отношению к себе гневные вспышки с самого детства были подчинены чувству всесильной любви. Тот, кто искренне любит, имеет привычку усмирять самолюбие золотыми словами «ничего страшного», а в итоге горячий нрав постепенно привыкает к смирению. Так получилось, что по мере взросления чувство Деронды к сэру Хьюго все больше и больше приобретало критический характер, но в то же время наполнялось тем уважительным снисхождением, которое примиряет подозрительность с любовью. Прекрасный старинный дом и все, что его наполняло – включая леди Мэллинджер с ее малютками, – оставался для юноши таким же святым, каким был для мальчика. Только теперь он смотрел на все в новом свете. Священный образ уже не казался сверхъестественно безупречным, написанным по божественному указанию, однако создавшая его человеческая рука взывала к почтительной нежности, которую не могло поколебать никакое порочащее открытие. Несомненно, честолюбие Деронды даже в юные годы крайне далеко отстояло от бросавшегося в глаза вульгарного триумфа физической силы – возможно потому, что он рано оказался во власти идей и понес свой факел на вершину. Человек, удерживающий себя от того, к чему другие стремятся, расходует не меньше энергии, а мальчик, которому понравился чужой пенал, нисколько не энергичнее того, кто хочет отдать собственный. И все же Деронда не сторонился неприглядных сцен, а скорее имел привычку наблюдать за ходом события и помогать тому из товарищей, кто не мог сам за себя постоять. Иногда проявление дружеской солидарности компрометировало Даниэля в глазах учителей, но в то же время способствовало его популярности среди учеников. Созерцательный интерес к причинам и следствиям человеческих страданий – проявившийся в сознании Деронды так же преждевременно, как гениальная способность иного рода у поэта, в девятнадцать лет написавшего «Королеву Маб»[23], – отличался такой добротой, что легко сходил за чувство товарищества. Впрочем, достаточно. Жизнь многих наших соседей изобилует не только ошибками и промахами, но и тонкими проявлениями доброты, о которых нельзя не только написать, но и рассказать, – каждый из нас постигает их в меру собственной чуткости.

В Кембридже Даниэль произвел такое же впечатление, как и в Итоне. Каждый, кто им интересовался, приходил к выводу, что юноша мог бы занять высокое положение, если бы обладал большей целеустремленностью и рассматривал учебу только как путь к достижению успеха, а не как средство для развития помыслов и убеждений. Деронда критиковал методы и спорил относительно ценности груза и упряжи – в то время как следовало собраться с силами и упорно его тянуть. Поначалу учеба в университете привлекала новизной: устав от изучения классики в Итоне, Деронда с энтузиазмом занялся математикой, к которой проявил способности еще под руководством мистера Фрейзера, и с удовольствием осознал собственную силу в новой науке. Это удовольствие, наряду с благоприятным мнением наставника, привело к решению получить первую ученую степень по математике. Хотелось порадовать сэра Хьюго заметными достижениями. Занятия высшей математикой, обладавшей свойственной любому интенсивному мыслительному процессу притягательностью, способствовали более сознательной и напряженной работе.

Но здесь возникло препятствие: Даниэль ощутил тягу к основательным научным занятиям, не имевшими ничего общего с требованиями предстоящего экзамена. (Деронда учился пятнадцать лет назад, когда совершенство нашей университетской системы еще не было неопровержимым.) В минуты особенно острого разочарования он упрекал себя за то, что не устоял против условных преимуществ английского университета, и даже обдумывал возможность попросить у сэра Хьюго позволения оставить Кембридж и отправиться учиться за границу, где система образования предоставляла студенту значительную независимость. Ростки этого стремления взошли еще в пору детского увлечения всемирной историей, пробудившего желание путешествовать и в любой стране чувствовать себя как дома подобно средневековым студентам. Сейчас Даниэль мечтал о такой подготовке к жизни, которая не ограничивала бы его узкими рамками одной науки и не лишала выбора, основанного на свободном развитии. Не трудно понять, что главный недостаток Деронды заключался в излишней склонности к размышлениям и сомнениям. Перед ним не стояла цель как можно быстрее начать зарабатывать на жизнь или найти свое место в профессии, а чувствительность к туманному факту собственного рождения заставляла его желать как можно дольше оставаться в пассивном положении. Другие люди, говорил он себе, имели более определенное положение и более ясные обязательства, однако тот проект, который соответствовал его наклонностям, мог так и не выйти за рамки бесплодных раздумий, если бы определенные обстоятельства не ускорили его осуществление.