– Наияснейший пане, – воскликнул епископ плоцкий, – мы не пустим вас и вы нас оставить не можете. Во Франции вас будет кому заменить, вы нам обязательно нужны. Эта минута, когда между вами и страной заключился брак, и связь, которая вас связывает – навеки. Впечатление было бы ужасное. Даже допустить такого несчастья не можем.
Генрих не только допускал его, но имел уже заранее принятое решение покинуть Польшу. Звала его Франция… там было его сердце… всё. Мать в каждом письме напоминала ему, что ей был обязан. Велела быть готовым.
Врачи уже не имели ни малейшей надежды, чтобы Карл IX мог восстановить здоровье и долго жить.
Болезнь усиливалась и принимала угрожающий характер.
Днём больной развлекался как мог, но ночи были страшные. Приходила горячка, а с ней кровавые картины резни, убийств… как бы воспоминание той ночи, которую века не могли забыть.
Призраки всех погибших в этом неравном бою во главе с адмиралом Колиньи, теснились к ложу, осаждали его, угрожали ему, требовали мести.
Говорили, что Карл тогда потел, а ложе его обагрялось этим кровавым потом. Пролитая кровь врагов мстила за себя на страдающем.
Днём это казалось ему как бы сном, который уже не должен был вернуться, а темнота ночи несла с собой снова те же мучения и тех же призраков.
С каждым днём Карл становился всё более слабым, грудь мучила одышка. Её разрывал кашель. Мать с жалостью и состраданием приходила к ложу сына, который в её глазах читал не любовь к себе, но словно нетерпение конца.
Стерегли д"Алансона… к больному никто, кроме избранных, приблизиться не имел права. Ждали уже только того часа, который мог в любой день ударить и быть последним.
Это пугающее донесение своих приятелей, оставшихся в Париже, король читал с сияющим лицом, с дикой жадностью, без малейшего волнения, которое бы велело догадываться о любви. Были это для него новости утешительные, счастливые. Трон Франции, покрытый саваном, ждал его.
Тем большую любовь нужно было показать к Польше, привязывая её к себе, чтобы её обмануть и не потерять её.
Хотя в действительности он не много заботился об этой стране медведей, как её его молодые дворяне называли, на всякий случай, если бы две короны удалось удержать вместе, – и той бы не побрезговал.
И по крайней мере спокойно расстаться и без трагедии в последнем акте.
В Неполомицах уже начались приобретения сердец и людей, те кокетливые улыбки, та клятва короля, что чувствовал тут себя самым счастливым, что решил сердцем и душой отдаться полякам.
Хотя в охотничьем замке было достаточно свободно и весело, остаться тут навсегда король не мог, не хватало многих вещей, чувствовалась теснота. Кухмистр, пан Францишек Алемани, итальянец, потому что тогда кулинарное мастерство выше других было в Италии, хмурился, что тут не имел всего, что ему было нужно для банкетов, достойных короля.
Конюшни были тесными для коней. Прибывшие с королём женщины как-то здесь слишком ярко выдавались, когда в Кракове их видно не было.
И так в один из последних дней мая было решено возвращаться в Краков. Королю предшествовали кухонные возы, конюшни, доспехи, часть двора. Крайчина прибежала к принцессе с той доброй новостью, что соскучившийся по ней король возвращается.
Почти одновременно с тем послом из Швеции приехал временно ксендз Варшевицкий. Привёз он принцессе письма, не слишком нежные, но во стократ было милее, что рассказал о маленьком Зигмусе, которого принцесса Анна издавна выбрала себе, присвоила, хотела иметь как собственного ребёнка, переливая на него всю любовь, какую хранила в сердце.
Ксендз Варшевицкий с волнением рассказывал, как мальчик красиво молился по-польски, как хорошо говорил на этом родном языке, каким был набожным, богобоязненным не по возрасту и многообещающим.