Литвин стоял задумчивый.
– Милостивая пани, – сказал он. – Если бы оказалось, что недостойные люди воспользовались слабостью её и легковерием, я не знаю, можно ли сегодня чем-нибудь помочь. Отнести жалобу королю – значит, покрыть её позором.
– Того, что её увёл, мы вынудим на ней жениться, – прибавила принцесса.
Талвощ поклонился и хотел уходить. Анна подала ему для поцелуя руку.
– Мы – бедные, которые не хотим верить в нечестивость человеческого сердца, пока они нам не дадут это почувствовать.
В первые дни июня вечером король приглашал на развлечение с танцами в сад при Зверинце.
Уже давно говорили об этом празднике, на который и принцесса со своим двором, и много девушек, жён сенаторов и более достойных в Кракове гостей было вызвано.
Сад был великолепно освещён лампами, музыка играла в зелёных, специально для неё построенных шалашах. Для дам и старших стояли шеренгами приготовленные лавки, покрытые коврами. Столы среди старых лип и вязов гнулись от серебра. Алемани два дня работал на кухне, готовя банкет достойный королевских уст.
Во всём городе не говорили ни о чём другом, только об этом королевском вечере, а так как и принцесса должна была на нём присутствовать, придавали ему также значение предваряющего свадьбу.
Не иначе его себе объясняли подруги принцессы.
Доступ в сад не для всех был свободен, потому что и заборы, и стража защищали от натиска толпы; несмотря на это, из города кучами текли любопытные, с радостью хоть посмотреть на проезжающих в карете и издали увидеть иллюминацию сада.
Вечер обещал быть прекрасным, и хотя июньский день был довольно жарким, к заходу солнца, обещая похолодание, лёгкий ветерок повеял с востока.
Лето было во всём своём блеске, со всей благодарностью, какое имеют в странах, продвинутых к северу. Деревья, травы, цветы, всё спешило воспользоваться теплом, бурно развиваясь, разливая вокруг благоухание. Бесчисленные соловьи в кустах наполняли своими песнями воздух, который в этот час прорезали пересекающиеся стаи птиц, группы весёлых ласточек, вереницы тянущихся на ночлег уток и отдельные птицы, вылетевшие из гнёзд на вечернюю трапезу.
Напротив солнца, как золотая сетка, крутились сбитые в столбы однодневные мушки, наслаждающиеся счастьем, которое завтра должны были потерять.
В городе звонили на вечернюю молитву, но даже голос колоколов в этой летней атмосфере расплывался с какой-то блаженной тоской, которая в себе имела утешение и надежду.
Чистое небо, с одной стороны казалось всё золотым, с другой темнело и переходило в голубой цвет. На нём не было туч, а несколько белых облачков, чудесно уменьшаясь на глазах, исчезли и растворились в этом огне.
Из города по большей части пешком спешили любопытные, настроенные так весело, как подобало в этот день. Приветствовали друг друга восклицанием, пожеланием здоровья, а когда посередине тракта, ведущего к Зверинцу, показывались всадники или карета, все обращали глаза на королевских гостей. Они медленно стягивались, как кто хотел, потому что назначенный час не подошёл ещё и те, что лучше хотели разместиться, опережали других. Ожидали давки.
Толпе, среди которой было много богатейших мещан, было на что посмотреть.
Не любили французов, охотно их высмеивали, устраивали с ними стычки, но с любопытством на них глядели, потому что и костюмами, и обычаями не были похожи даже на итальянцев, к которым в Кракове давно привыкли.
Двор Генриха весь отличался чрезвычайной элегантностью, а характер её был не мужской и костюмы, казалось, скорее для женщин, чем для мужчин придуманы. Шёлковые кафтаны из ткани, переплетённой золотом, шитые и стёганные так, что были похожи на платья и женские корсеты, костюмы были полны молний (creves), из которых выглядывали ленты разных цветов, облегающие брюки и чулки, волосы неизменно искусно причесанные, бельё и кружева, драгоценности и перья рыцарей вовсе не знаменовали.