Об этом ребёнке сестры, присваивая его за собственного, она писала, узнавала, хотела быть ему матерью. Её сердце требовало кого-то, чтобы любить и посвятить себя могло.
С княгиней Брунсвицкой, второй сестрой, отношения были ещё более близкие, более сердечные со стороны Анны и отмеченные такой смиренностью, отдачей себя, послушанием, жертвенностью, как если бы София платила за эти чувства. Между тем княгиня Брунсвицкая обходилась в своих письмах, написанных к Анне, довольно грубо с ней, злоупотребляла важностью, требовала, приказывала, редко вежливым словом отвечала Анне, которая унижалась перед ней.
Более могущественная, имеющая, более свободная княгиня Брунсвицкая редко в чём помогала Анне, чаще всего требовала от неё жертв, внимания, и хмурилась, когда её приказы тут же не выполнялись.
Со стороны принцессы шли дары за дарами, всякого вида услуги, а от княгини с трудом в самые тяжёлые часы могла выпросить какой-нибудь маленький заём.
София обходилась с ней как наставница, учительница, принимая протекторские тона. Но из их двоих, шведской королевы и принцессы Брунсвицкой, последняя была ещё к Анне более сердечной, больше сестрой.
Мы видели к каким грустным последствиям привели дворцовые интриги, отделяя Сигизмунда Августа от сестры. Она не могла ему простить того, что на одном дворе, под одной крышей ей приходилось жить с Гижанкой и её «щеночком», с бесстыдной Орловской, ведьмой, иными бабами, что из-под её опеки украли Заячковскую, сватая королю как супругу.
Мнишки рисовали нерасположение Анны и предубеждение к брату в таких красках, что его сердце отворотили от неё. Только в момент писания завещания, хотя епископ Красинский, льстя Августу, так же был против Анны, дрогнула совесть короля и он не обидел её, но, как надлежало, сделал наследницей значительнейшей части своего имущества.
Это было наилучшее доказательство, что больной король поддавался фаворитам, но чувствовал свой долг и на смертном одре хотел за причинённый вред наградить.
Среди более известных дам, которые в эти минуты так же при короле и в королевстве занимали главнейшие положения, принцесса не имела почти никого, на кого могла бы рассчитывать.
В Малой Польше совсем не занимались и не думали о ней, а в Литве заранее отказали во всех правах, не только как наследницы страны, но даже от наследства после царствующего.
Князь-подканцлер Красинский, не вторя королю, а в деле поддерживая Мнишков, громко говорил, что, кто хотел иметь милость у пана, не должен был ни бывать у принцессы, ни поддерживать с ней отношений.
Из более могущественных и значительных, как друг, опекун, как верный слуга Ягелонов, поэтому и Анны, а в особенности княгини Брунсвицкой, выступал референдарий Судзивой Чарнковский, фигура, характерная для своего времени, неоднозначная, двуличная, в действительности совсем иная, чем казалась на первый взгляд.
Привязанность его к Ягелонам и Ягелонкам была прикрытием полной преданности императору Максимилиану, дело которого Чарнковский чересчур ловко поддерживал, но делал это так секретно, так умело, чтобы тот не потерял популярности и не восстановил против себя никого. Для Чарнковского судьбы собственной страны, а тем более Анны, не были вещью первой и главной – интерес императора был превыше.
Притворялся привязанным к Анне потому только, чтобы, помогая ей, присматривать за ней и не дать ничего учинить против интересов Максимилиана. Чего не мог достичь один, то старался через княгиню Брунсвицкую, с которой был в близких отношениях, подействовать на Анну.
При короле Чарнковский до последнего часа так умел действовать, что ни Мнишки, ни Красинский его не боялись и не находили опасным. Служил, перевозил деньги, не сопротивлялся и даже не защищал Анну, чтобы не попадать в подозрение.
Ловкий, хитрый, проницательный, думающий только о себе, Чарнковский надеялся с выбором австрийского принца выплыть наверх и получить самые высокие должности. Никто не мог догадаться о его подземных ходах, хлопотах, расчётах и сети интриг, какими он опутывал принцессу.
Анна его ручательствам и клятвам, горячим заверениям любви к семье верила тем сильнее, не подозревая его даже в том, что интриговал, когда референдарий и ей и судьбой её готов был без угрызений совести пожертвовать императору.
Из могущественных панов и высших должностных лиц не имела принцесса больше никого. Наилучшего сердца, но болеющая, печальная, отказывающаяся, часто замкнутая в себе, неизвестно чем заранее создала мнение женщины, которая, по мнению многих, «могла быть второй Боной».
Её враги пользовались этим грозным выражением, выявляя в ней хитрую интриганку, которая всеми средствами могла добиваться власти. Эта клевета не имела ни малейшей основы, но однажды брошенное слово, когда пойдёт с уст на уста между людьми, имеет странную силу.
Самая мягкая из Ягелонок, которая до сих пор не имела характера показать ловкости, начала походить на «вторую Бону».