— Смотрите, ведь этот телёнок и чернильницу даже открыть не умеет! О, беанус!! О!
Другой жак, желая лучше порисоваться, схватил пробку зубами — новый смех, новая радость и шум.
Затем к Мацку подошёл депоситор.
— О! О! Этот, конечно, писать умеет, потому что у него даже какая-то бумага из кармана торчит, — и наклонился к мальчику, который беспокойно оглядывался, делая вид, что вытащил из его кармана бумагу, заранее приготовленную.
— Ведь это письмо от матери!
Жаки рассмеялись во всё горло.
— Послушаем-ка, что пишет.
Мацек, хотя хорошо видел, что это письмо не могли вынуть из его кармана, всё-таки невольно покраснел, побледнел, и две жемчужные слезы навернулись на его серых глазах.
Dеpositor серьёзно читал следующее:
Когда договорил эти слова, депозитор, который читал письмо с деланной и полной насмешки серьёзностью и необычными интонациями, бросил письмо в глаза Мацку. Смех и аплодисменты потрясли старую задымлённую сводчатую гостиницу жаков.
Все смеялись до упада, даже два новых беана, а Мацек, который в прошлых испытаниях показал себя столь бесчувственным и выносливым к битью и издевательству, посреди чтения письма, неизвестно почему, при слове мать заплакал. У него покатились по лицу слёзы, густые, чистые, серебряные, и лились беспрерывно, лились долго, потихоньку, а по глазам, по выражению лица можно было легко прочесть, что Мацек так горько плакал над чем-то невидимым толпе, перед каким-то воспоминанием. И ближе стоявшие к этим тайным, случайным слезам почувствовали жалость; а когда остальные жаки смеялись, они стояли в молчании.
— Чего плакал? — спросил тихо депозитор, заметив слёзы.
— По маме, — ответил мальчик тихо.
— Ты сирота?
— Сирота! Сирота! — воскликнул Мацек, закрывая лицо руками. — А вы! Вы! Немилосердные! Зачем святое имя матери смешивать с этими обрядами?
— Прости! — сказал взволнованный depositor, чёрные усы которого дрогнули каким-то конвульсивным искревлением губ. — Было и прошло! Таков обычай!
— А теперь, — добавил он громко, снова делая важную мину, — благодарите, беаны, за окончание отруцинов. Что же стоите? Не думаете благодарить?
— За что? — спросил Ясек.
— За что? — сказал depositor. — О, пустые головы! О, настоящие беаны! Разве ещё не знаете, что всё это значило! Какая великая наука и символ в этом всём скрывается? О, настоящие беаны! Будете жить и будет вас жизнь, будут вас люди очищать сто лет, а не очистят от беании. Так же, как мы вас сегодня мгновение, так долгие годы потом бездушный мир будет вас разрывать, издеваться, бить, переделывать по-своему, рога привязывать и рога отрезать, мылить и брить. И прикажут вам писать без чернил и читать, где не написано. И всё свету будет плохо, пока не поклонитесь ему и не отбросите свою волю, свою честность и гордость! На пороге жизни это маленькое испытание — вестник некоторых и более тяжёлых; это пустяки в сравнении с тем, что вас ждёт. Борьба с бедностью, борьба с наукой, борьба с людской гордостью, с человеческой завистью, с судьбой, со страстями, с примерами, борьба со всем, борьба везде, борьба всегда. А это только минутка испытаний. А кто из всей борьбы выйдет победителем, тому венец на голову, золотая цепь на шею и слава, и честь. Но из тысячи воюющих один победитель, а девятьсот девяносто девять павших; благодарите же за испытание и поймите его; идите в свет и помните, чтобы на всякую борьбу вставали смело, готовые, без слёз и страха и сто раз побитые сто раз поднимались более смелые.