На этом сейме в Радоме король, когда слушал резкие упрёки, не будучи к ним привыкшим, первый раз был разбит параличом. С этого началась его болезнь, которая обещала, что правление бедного и слабого государя продлится недолго. Все такие лекари, как Мацей из Блония, Мацей из Мехова и те, что были поумнее, сразу предсказывали плохое.
Не имел Александр того большого и похвального терпения своего отца, который многократно мог выслушивать самые болезненные упрёки, не щурясь, не меняясь в лице, а потом, как хотел, ставил на своём.
Всегда мягкий, робкий, от жизни в Литве привыкший к спокойствию и покорности, потому что там все били ему челом и не смели сказать плохого слова, услышав публичные упрёки из уст духовенства и сенаторов, он так почувствовал себя задетым ими, что его сразу вынесли из залы наполовину неподвижного.
Он не мог понять того, что в Польше люди свободно выговаривались и выбрасывали из сердца всё, что в нём имели; потом король смирением мог с ними сделать то, что хотел, когда на Литве молчаливые и бьющие челом на первый взгляд раболепно-послушные замышляли предательство и командовали им, как хотели.
Когда его сразу после этого несчастного радомской паралича в июле привезли, или, скорее, принесли, больного в Краков, потому что, нетерпеливый, он то и дело велел пересаживать себя из кареты на носилки, а из них в карету, — я побежал в замок, желая его увидеть собственными глазами.
К нему трудно было попасть, так его окружили, а группа одних лекарей никого не пускала, потому что каждый хотел бы помочь королю.
Вечером напрасно простояв несколько часов в галерее, и даже не имея возможности получить точные сведения, я пошёл к пану Мацею из Мехова, который, наверное, из всех докторов, какие тогда были в Кракове, был самым сведущим, желая узнать что-нибудь от него. Я знал, что его также обязательно вызовет на совещание Мацей из Блония.
Я нашёл его очень мрачным, а, прежде чем он собрался отвечать на вопросы, лицом и движением рук дал мне понять, какую маленькую он имел надежду на выздоровление.
— При параличе, — сказал он наконец, — мало к кому потом полностью возвращаются движения. Всё-таки порой долго могут влачить жалкую жизнь. Заключая из королевского темперамента, я полагаю, что, если будет спокойным, этот первый приступ переболеет, может, и поднимется. Но на троне нет спокойствия; тем труднее, когда, как у нас, два разных государства в одних руках и постоянное беспокойство не за одно, так за другое. Достаточно одной плохой новости с границ, чтобы довершить то, чего не сделал… сейм. Прибавьте к этому, — продолжал наш Меховита, — что рядом с ним будет много лекарей, а каждый из них имеет свой секрет, хотел бы лечить по-своему, любой же больной — легковерен и охотно хватается за всё новое. Поэтому то, что один исправит, другой испортит. Жизнь монархов в руках Божьих! — докончил он, склонив голову.
Пан Мацей советовал, чтобы Александра задержали в Кракове и в Литву не пускали, где всегда его ждало предостаточно терзаний и беспокойства.
Но как раз там по причине угрожающей опасности от Руси и татар он был более необходим. От Сигизмунда, своего брата, так же как когда-то от кардинала Фридриха, помощи не было, потому что тот жил в Глогове, в Силезии, не навязываясь, ни в чего не вмешиваясь. И панам не очень хотелось его вызывать, потому что уже тогда боялись в нём более сильной руки.
Когда спустя несколько дней через знакомых и приятелей я выпросил разрешение войти к королю, я нашёл его, правда, сидящим в кресле, но половина тела совсем не двигалась, а говорил, с трудом бормоча, и было явно, что сильно страдал.
Его беспокойству способствовало то, что Мацей из Мехова говорил и предвидел: что ему ежедневно кто-нибудь рекомендовал нового и чудесного лекаря, каждый день — другие лекарства. Поэтому ум волновался, и на слабом государе производили эксперименты, которые отнимали у него всё больше сил. Лекарства, кои ему давали, не помогали. В Кракове долго ему не дали отдыхать. Сразу в начале следующего года одни его тянули на съезд в Люблин, другие — в Литву для прогнозируемой войны.
Краковский замок никогда не был таким печальным, как во время пребывания там Александра, хотя и при его отце веселья там вкушали не многим больше. Теперь там всюду можно было почувствовать запах медикаментов, воздух был пропитан бальзамами и лекарствами.
Ползамка добровольно занимала королева со своими русинами, словно заключённая в темницу. Там тайно устраивали для неё богослужения, и нога латинского священника не смела переступить порога, потому что тут же кричали, что шёл обращать.
Между королевой Еленой, этим русским духовенством, двором пани и другой, королевской, половиной замка, будто между вражескими лагерями, стоящими напротив друг другу, хоть до драки не доходило, царили неприязнь и недоверие. Глядели друг на друга косо и недоверчиво.
Королеву можно было часто увидеть прогуливающийся с заплаканными глазами, потому что сплетни дьячков не давали ей ни минуты отдыха. Она вырывалась от них к мужу и там ни в чём не было утешения, потому что ей жаловались на тех.
Влияние королевы было незначительным, или почти никаким; однако из жалости к ней Александр не мог надолго остаться в Кракове, потому что русинам и ей всегда было лучше и свободней в Вильне, потому что там предостаточно было своих и не так следили за чужаками.
Когда король поехал на сейм в Люблин, около него было достаточно людей, и я там был не нужен; я с радостью остался дома, к которому меня привязало счастье и моя милая Кинга, которая как раз во время этого сейма мне сыночка родила.
Благодаря на коленях Бога за это благословение, как только она смогла подняться, в нашем доме Под колоколом я крестил новорожденного, которому дали имя Христосома. При этой возможности я угостил моих друзей, не жалея на это, потому что сам был счастлив, как никогда в жизни, только об одном моля Бога — чтобы дал мне возможность воспитать сыночка до разумных лет во славу Его и на нашу радость.