Ксендз Ласки заломил руки.
— Пане староста, — сказал он мне, потому что некоторые давали мне этот титул от земельного подарка Казимира, — вы бы мне и королю пригодились на дворе, пока это опасное дело не закончится. Король с вами разговаривает и доверяет, а Глинский вас бояться не будет. Вы, может, посоветовали бы и, по крайней мере, не допустили эти обезглавливания, которыми угрожают, пока не соберётся будущий сейм в Радоме.
— Отец мой, — сказал я, — я бы от всей души хотел быть вам послушен, но думаю, что вы слишком много обо мне возомнили. Я слишком маленький, чтобы меня кто-нибудь слушал.
— Возле короля сегодня могут больше такие, которые не привлекают внимания, — сказал Ласки, — езжайте на двор, попадитесь на глаза государю. Не сомневаюсь, что он пожелает, чтобы вы были с ним. Этого хочет королева, я прошу вас. Бросите слово, можете предотвратить зло; наконец через вас и мы будем хорошо осведомлены, дабы знать, что делать.
Мне очень не хотелось приниматься за то, что попросту можно было назвать засовыванием пальцев между дверьми. Спокойную жизнь поменять на это осиное гнездо, каким был двор Александра, испортить отношения с Глинским я совсем не имел охоты.
Я просил время подумать.
Когда я вернулся к Кинге и осторожно объявил, что меня ждало, она заломила руки, заклиная меня, чтобы я не шёл в огонь. То, что она советовала из заботы ко мне, я должен был отразить тем одним, что королю и нашей Литве я был обязан служить до последнего вздоха, и мне не годилось ради собственного покоя жертвовать важными делами.
Правда, я не верил, что могу там на что-нибудь пригодиться, но ксендз Ласки твёрдо стоял на том, что я был должен туда пойти.
Несколько дней продолжалось сопротивление с моей стороны, а с его — уговоры. Наконец он победил. Король был ещё в Литве. Коль скоро я обещал ехать, должен был это проделать в темпе. Взяв с собой только несколько человек челяди, под предлогом того, что еду в своё староство, я выехал в Литву.
Уже из того, что слышал по дороге, я убедился, что, действительно, Илиничу, Забрезинскому, Кишке и нескольким другим русинам наступил на горло. Король был послушен, Глинский лживо доказывал, что был заговор с поляками против власти великого князя, и постоянно повторял, что для угрозы и устрашения несколько голов отрубить нужно.
Король был в Литве, дожидаясь, когда его позовут на съезд в Родом. Я прибыл в свой дом на Снипишках, как мне пристало, тихо и скромно.
Среди королевских придворных у меня был приятель, молодой Шлышла, которого я очень любил, он тоже ко мне привязался.
Разница в возрасте была у нас такая, что я мог бы называться его отцом, но парень был очень смышлённый, хитрый и имел такие глаза, что от него ничего не ускользало, а сердце имел золотое. Настоящий литвин, честный, доброй воли, однако было в нём то, что не давал себя провести. На первый взгляд спокойный, тихий, он, казалось, ни на что не смотрит, а всё видит, ничего не слышит, а от ушей его ничто не ускользало.
Я послал своего Сташка сначала к нему. Как я и надеялся, он тут же прибежал.
О том, что делалось на дворе, никто на свете лучше него не мог быть осведомлён, а от меня у него таин не было. Я должен добросить, что парень был небогат, и я ему охотно помогал, потому что ему нравились красивые кони и одежда. Поэтому ему стоило меня немного отблагодарить. Узнав, что я прибыл в Вильно, Шишло для скорости сел на коня и прелетел в Снипишки.
Он приветствовал меня как отца. Я не сказал ему, с чем и для чего приехал, и на какое время; но едва прошло мгновение, как его рот открылся.
— Не хотелось верить тому, что у нас говорят, — сказал я, — потому что пан добрый… Говорят о заключённых под стражу, о беглых, о палаче и декретах.
Шишла поднял руки кверху.
— Всё это правда, — сказал он, — ответил он. — Наш государь несчастен, измучен, запуган князем Михалом. Тот выдумывает заговоры на других, а сам ещё хуже. Ильнич погублен, потому что после него князь хочет загрести приданое своему Дрозду. Так же в Троках, в Жмуди, в Смоленске он хочет иметь людей со своей руки, поэтому должен был убрать тех, что мешают.
— Но наш король никогда жестоким не был, — прервал я, — не может быть, чтобы он допустил кровопролитие, и то ещё такой добрый.