Это было настоящим крестным путём для короля, потому что сознающий опасность, обессиленный, он мог ожидать всего плохого, а хорошего мало.
Нам показалась веками эта волокита, которую и время года делало невыносимым. Каждый из нас считал, сколько нас ещё отделяло от Вильны и сколько на это нужно было времени. Если бы татары решились напасть на нашу горстку людей, даже первого их натиска было бы нечем отбить. В Лидском замке Забрежинский оставил малость людей, которым было поручено, чтобы, если какая весть придёт от Клецка, гонец от Глинского, немедленно отправить вдогонку за королём с тем, что принесут. Но до самого Вильна ни один посол нас не нагнал, что казалось нам наухудшим знаком и прибавляло беспокойства.
Когда, наконец, на рассвете, выбравшись из леса, мы увидели этот желанный Вильно, некоторые попадали на колени, а епископ громко начал молиться, благодаря Бога. У всех нас упало с плеч великое бремя.
По крайней мере Бог королю дал там безопасно окончить жизнь.
Не буду описывать того, о чём потом много рассказывали: как неожиданно, чудесно прибыла от князя нарочным гонцом к королю новость о разбитых на голову, рассеянных и ужасно разгромленных татарах. Это, действительно, казалось чудом милости Божьей, что королю перед смертью послал утешение. Мы смотрели на то, как, слушая рассказы о погроме, хоть говорить уже не мог, он заплакал от радости и сложил руки, а глаза у него открылись и засверкали. Но это усилие и внезапная радость после сильного страдания, наверное, ускорили его смерть, потому что, капельку пережив этот триумф, он уснул навеки.
Даже враги Глинского должны были тогда признать, что он знал лучший способ вести бой с этими дикарями, и с маленькими силами умел их так окружить, что одержал решительную победу. Он также много себе приобрёл как ловкий, смелый и удачливый вождь.
Сразу после смерти короля началось дело его погребения, потому что хотели отвезти его тело в могилы на Вавель, так же как Ягайллу и Казимира, но времени на это не было и опасение интриг Глинского вынуждало к поспешности. Таким образом, первый из этого рода, который, хоть носил польскую корону, нашёл вечное упокоение рядом с братом.
Я в то время, отпросившись у Ласки, потому что был не нужен, не заглядывая в Пацевичи, поспешил к жене в Краков. Я только знаю, что Глинский, как очень хитрый человек, видя, что глаза обращены на него, бдительность проснулась, не решился ничем выступить против Сигизмунда. Напротив, вероятно, в шестьсот коней, когда Сигизмунд вёл с собой чуть больше двухсот, он заехал на дорогу прибывшему, перрвым возлагая ему почести как великому князю Литвы.
Он, очевидно, полагал, что, получив его сердце и доверие, когда Сигизмунд должен будет удалиться из Польши, он или наместничество получит, или сможет воспользоваться пустой Литвой.
Но его уже слишком хорошо знали, чтобы ему доверять. Было известно, что, несмотря на то, что сам он обычаем не был русином, потому что, шляясь по свету, он приобрёл знания, но держался с русинами и больше смотрел на Москву, чем на Польшу.
Я не ждал того, на что надеялись и предвидели в Вильне: что литвины, не дожидаясь поляков, без их совета, несмотря на обещания, посадят на великое княжение Сигизмунда.
Когда я пришёл попрощаться с канцлером и шепнул ему, что боюсь, как бы уния не была вновь нарушена, он сказал мне:
— Из двух зол нужно выбирать меньшее. Мы позже согласимся на Сигизмунда, и лучше, чтобы Литва была ему обеспечена, чем дожидался бы съезда с нами и дал Глинскому там разложиться и осмелевшему от недавней победы людей к себе привлечь.
Признаюсь, что тогда из моей головы и памяти вылетел Владислав, который тоже имел некоторые права на польскую корону, хоть сначала от них отказался в пользу Сигизмунда. Но в Польше были такие, которые, может, предпочли бы его, чтобы самим потом править за отсутствующего.
Давно уже не имея ничего ни от Кинги, ни от нашего ребёнка, с каким беспокойством я спешил в Краков, описать не сумею. Я всю дорогу молился, чтобы нашёл здоровыми и счастливыми тех, что были единственным сокровищем на земле. И дал мне Бог, что жену я нашёл, слава Ему, крепкой и вышедшую с мальчиком на руках меня приветствовать. Она тоже провела много бессонных ночей, думая об опасностях, каким я подвергался.
Я тогда должен был дать ей торжественное слово, что больше в общественные дела вмешиваться не буду, потому что мне в этом возрасте, после стольких испытаний, принадлежал справедливый отдых.
С этого путешествия моя деятельная жизнь завершилась, однако я не перестал быть свидетелем, часто грустным, всего того, что у нас в Польше и на Литве делалось, где Глинский, который так клялся Сигизмунду в верности и предлагал ему свою службу, не прекратил будоражить, строить козни и разжигать войну.
При этих двух братьев, Михале и Василии, дело с Русью было постоянным спором, и война, долго продолжающаяся, едва предотвращённая, вскоре возраждалась заново; она заняла эти первые годы правления Сигизмунда.
В январе 1507 года, когда его единогласно избрали в Пиотркове королём, канцлер Ласки с подканцлером Древицким поехали, чтобы привезти его на коронацию в Краков.
Сигизмунда сопровождала блестящая свита Литвы и Руси, людей собралось достаточно, но этот обряд, хотя замечательный, не шёл в сравнение с другими, которые люди помнили. Даже сам наш Краковский замок, очень запущенный и покинутый, выглядел печально, нуждался в перестройке и приведении в порядок нового, на что времени не было. Одни комнаты, рассписанные Великим, остались, как были.