Аристид вдохнул поглубже, чтобы прокричать приказ, как вдруг случилось нечто феноменальное. Шедшие в ногу с ним илоты внезапно прибавили шагу и устремились вперед. Остановить их афиняне не могли, даже если бы пытались. Людская масса хлынула подобно паводку. Командиры, которых он приставил к илотам, отстали и шли теперь одни.
Сердце Аристида сжалось от страха. Илоты спешили на верную гибель. И он знал, что, даже если прикажет им остановиться, они не подчинятся. Глядя на приближающуюся вражью стену, он молился, чтобы Павсаний вывел основные силы. Горло пересохло, губы потрескались, но времени не оставалось уже ни на что. Хотел он того или нет, сражение было неизбежно.
Конь сопротивлялся поводьям. Как и всадник, животное чувствовало нарастающее возбуждение. Еще утром, увидев уходящую от горы армию противника, Мардоний сразу заподозрил ловушку. Греки известны своей хитростью, и он сам многому научился у тех из них, что выступали союзниками персов. Поначалу он совсем не понял, что они сделали. Это не был отвлекающий маневр, рассчитанный на то, чтобы сбить его с толку. Уловка заключалась в том, из кого состояла эта армия, – как выяснилось, из рабов, выдававших себя за воинов. Для придания этому сборищу устрашающего вида с ними отправили горстку афинских гоплитов.
Конница, оставшаяся без командующего Масистия, заняла место в центре. Мардоний ощутил эту потерю, когда выступил из лагеря с полками пехоты. Натянув поводья, он оказался скалой в безбрежном море, обтекаемой со всех сторон людскими потоками. Сам Мардоний взял на себя центр, Артабаз отвечал за левый фланг, а Гидарнес во главе «бессмертных» и фиванцы держали правый. Гидарнес потребовал этой чести, и его «бессмертные» жаждали встретиться лицом к лицу со спартанцами в красных плащах. Встретиться, чтобы отомстить за свои потери и унижение при Фермопилах. Восстановить репутацию они могли только так: устлав поле битвы мертвыми спартанцами.
Мардоний посмотрел на горный склон, где греческое войско пришло в движение, выдавая себя серебряным и золотым блеском и явно торопясь опередить его армию и раньше выйти на равнину. Он оскалил зубы. Сомнений не осталось – сражения не избежать. Он был бурей, и они втягивались в нее. Постепенно, город за городом все греки будут призваны к ответу.
На фоне бескрайних гор они выглядели почти как детские игрушки, блестящие, будто стекло. Мардоний вдохнул пыль и почувствовал, как пересохли губы. Его армия – ураган, ветер пустыни! Даже спартанцы ничтожны против нее. Мардоний видел их красные плащи, пока они не достигли равнины и не стали частью многочисленного войска. Он резко кивнул, довольный этим зрелищем. Спартанцы спустились с гор, как и предполагалось. Он выступил против их рабов, и им пришлось ответить. Пыль сгустилась в огромное облако, и Мардоний потерял их из виду. Он медленно и глубоко вдохнул, наполняя воздухом легкие, пробуя его на вкус.
Персидский полководец издал боевой клич. Торжествующий рев прокатился над полками. Только одно вызывало опасение – что спартанцы могут атаковать фланг, когда персы двинутся на афинские войска на равнине. Мардония мало заботили рабы, выдававшие себя за воинов. Его войска пройдут их и даже не споткнутся. Нет, это Афины и Спарта бросили вызов царям, Дарию и Ксерксу. Это они – краеугольные камни сопротивления, и они вели за собой всех остальных. Он был уверен, что другие греки сдадутся, когда будут разбиты армии этих городов.
Персы устремились вперед, как только последний из греческих воинов спустился на равнину. Впереди кружился и рос, словно огромное дерево, расползающийся столб пыли.
Сердце полководца наполнилось гордостью, когда мимо пронесся галопом его собственный сын. Его дети были людьми империи, ее верными слугами. Царь Ксеркс пообещал даровать ему город – после того, как он приведет к покорности всю Грецию. Мардоний даже покачал головой, вспомнив о щедром предложении. Возможно, один из его сыновей будет править там после него. Возможно, в этот самый день зачинается новая династия. Какая прекрасная мысль!
Впереди него пехотные полки протрубили в рога, призывая к атаке.
Стороны устремились навстречу друг другу, и строй греческих рабов поглотила ими же поднятая пыль. Его сердце забилось быстрее и быстрее, как только полетели копья, посыпались первые удары, пролилась первая кровь. За этим он пришел сюда. Греки встретили его на сухой равнине, и он был доволен.
Удивительно, что они не сломались в первые же мгновения. Когда пыль вокруг них поднялась и сгустилась, илоты рванулись вперед – на защищенные доспехами шеренги. Потрясенный, Аристид увидел, как сотни врагов в исступленном порыве пронзают их, словно острия трезубца. Сколько илотов практиковали спартанские упражнения и приемы в темноте своих жилищ, скрытно от посторонних глаз? Они знали, что превыше всего на свете спартанцы ценят мужество и мастерство. Возможно, некоторые из них пытались присвоить себе хотя бы частичку того и другого. Или они просто не боялись смерти.
У илотов не было доспехов. Прежде чем клубящиеся облака пыли догнали и поглотили их всех, Аристид увидел, как они бегут, истекая кровью, вонзая ножи в горла и бедра персов, куда только могли дотянуться. Их же самих вырубали сотнями. Темные люди в доспехах насаживали их на копья и кромсали длинными клинками. Но илоты вышли на битву первыми и не сломались. Они отдали свои жизни так, как выбрали сами, совершив то, чего им никогда не позволялось прежде.
Тех, кто сражается в пыли, пробирает особый страх. Шорохи и топот тысяч ног, лязг, скрежет и звон оружия, песок, лезущий в глаза, заставляющий моргать и затягивающий мутное солнце. Аристид чувствовал, что его поле зрения сократилось до тридцати или сорока человек вокруг. Он как будто попал в ловушку тумана и шел в кольце чистого воздуха, за пределами которого все остальное казалось ужасным сном.
Грохот и боль словно били в лицо и грудь. Со всех сторон доносились жуткие крики ненависти и муки, напомнившие ему все сражения, в которых он участвовал, наполнившие его страхом и злостью, желанием выжить и сломить тех, кто вызывает в нем страх и злость.
Аристид шел в шеренге гоплитов, а впереди, как ягнята, умирали илоты. Он подумал, что не смог бы выстоять против персидской пехоты без щита и доспехов, вооруженный лишь дубинкой или кухонным ножом. А вот они попытались – и погибли за свою невероятную отвагу. Оставалось только надеяться, что в конце жизни это был для них акт свободы.
Пылевая буря спутала счет времени. Аристид потерял из виду поле боя и уже не представлял, где находятся основные силы. Он знал только, что должен идти на соединение с ними, со Спартой, Коринфом и всеми остальными. В этом хаосе и неразберихе строй продолжал движение. Аристид терпеть не мог беспорядок, при котором переставал быть лидером, а становился простым человеком с копьем и щитом, как и любой другой. Он шел в плотном строю, переступая через истерзанные тела илотов.
В самом конце, когда порыв иссяк, боевой клич сменился душераздирающим воплем отчаяния. Илоты тысячами бросались на мечи и копья персов и умирали. Самые храбрые из них были убиты; другие, упавшие и не сумевшие подняться, потому что воли сопротивляться уже не осталось, – раздавлены. Тогда же Аристид испытал худший в своей жизни страх. Прорвавшись, илоты могли отбросить его гоплитов в сторону. Афиняне выстояли бы против персидского войска, но они не могли рубить илотов, рвущихся вперед, задыхающихся и окровавленных.
Аристид снова крикнул своим людям, чтобы держали строй и не размыкали щиты, но это было невозможно. Картина сражения распадалась на фрагменты. Илоты протискивались мимо него с сумасшедшими глазами, отталкивали и оттесняли, так что он спотыкался и едва не падал. Афиняне чувствовали их панику, она передавалась им, и в хаосе песчаных вихрей они сами дрогнули и стали пятиться, отступать под натиском неумолимой, несметной рати. Они не могли победить в тот день. Смерть стояла рядом с ними. Последний илот прорвался к персам, но паника и хаос уже распространялись. Враг почувствовал слабость и усилил натиск.
– Фаланга! Построиться в фалангу! Восемь шеренг! – проревел Аристид. – Выровнять строй! Сомкнуть щиты!