Он умолк, потеряв, видно, сознание, и только тело его судорожно вздрагивало.
Черномазые насмерть добивали его бутылками.
То, что он должен был терпеть теперь, было несравненно более жестоко, чем пытка плетьми, приготовленная им для Урвича.
И если он получал наказание за эту пытку, то оно было несоразмерно сурово и бесчеловечно, если можно говорить тут о человечности вообще.
Но один Бог знал, какие вины и какие преступления искупал старый Джон своей мучительной, ужасной смертью.
Дикие беспощадно продолжали свою оргию.
Урвич чувствовал, что у него темнеет в глазах, мысли путаются; он не мог дольше смотреть, закрыл глаза, палуба словно зашаталась под ним; он протянул бессознательно вперёд руки, как бы желая остановить отвратительное кровавое дело, попытался крикнуть и повалился без чувств.
XXVIII
Урвич упал без чувств, и всё смешалось у него; он перестал сознавать и не знал, что было потом и не помнил.
В этот день он с утра не ел ничего и, истомлённый духовно и физически, не мог выдержать дикой расправы чёрных со старым Джоном.
Обморок его был глубок и продолжителен, по крайней мере, так показалось ему, когда первые проблески сознания явились у него, проблески слабые до того, что он не мог распознать, было ли это наяву или в бреду, или, может быть, даже и не в бреду, а в каком-нибудь особенном, нездешнем, неземном состоянии.
Прежде всего ему пришло в голову, что
Тело испытывало необычайную приятность и теплоту, покой и удобство.
Он будто лежал на чём-то мягком, тёплом и удобном на спине, и голове было очень ловко.
Откуда-то слышался невнятный гул; воздух был тих, свеж и необычайно ароматен.
— Это рай! — проговорил Урвич.
И снова всё заволоклось для него дымкой, и снова всё перестало существовать для него, и сам он тоже погрузился в небытие.
Потом он помнил яркий свет, какие-то голоса, говорившие, как ему показалось, по-русски, но что именно — разобрать он не мог.
Он открыл глаза и сейчас же зажмурился от лучей яркого солнца.
Как будто раздалась откуда-то очень издали музыка, убаюкивающая и ласкающая.