Он опять открыл глаза, и перед ним, как видение, мелькнуло хорошенькое, прелестное личико. Он видел его одну секунду, меньше секунды… один миг, но забыть его уже было нельзя!
— Он очнулся! — сказал кто-то.
Урвич хотел ответить, что нет, он не очнулся и вовсе не хочет приходить в себя, потому что наяву грозит ему ужас.
Он знал, что наяву — разграбленная шхуна, черномазые разбойники, верёвки, скручивающие ему руки, наяву небо высоко и далеко от него, и нет мелькнувшего личика, нет музыки и прелести покоя!
Он хотел, чтобы грёзы его продолжались, и сделал усилие крикнуть это, но, как часто бывает во сне, что хочешь крикнуть и не можешь, так не смог и он, и снова веки его опустились, и всё покрылось темнотой и забвением.
Наконец Урвич очнулся в самом деле, очнулся если не совсем бодрый, то, во всяком случае, настолько сильный, что мог вполне сознательно оглядеться кругом, оглядеться и не поверить тому, что перед его глазами действительность, а не продолжение сновидения, бреда или иной, лучшей жизни.
Он чувствовал, однако, своё тело, двинул рукой, и рука у него двинулась, значит, он не перестал жить, и всё это было на земле, потому что никуда с земли, не расставшись со своим человеческим телом, попасть нельзя.
Урвич лежал на мягкой койке, покрытой шёлковым красным одеялом; под его головой была пуховая подушка в полотняной наволочке; рядом с койкой — тумбочка с белым мраморным верхом; на полу — красный ковёр; над головой — штучный из красного и розового дерева потолок с вделанным в него матовым стеклянным полушаром, очевидно, для электрической лампы.
Стены обнесены высокой панелью из красного дерева, а выше обшиты подобранными мозаикой дощечками розового.
Это была не то каюта, не то комната, маленькая, уютная, с двумя круглыми окошечками, совершенно такими, как устраивают иллюминаторы на пароходах.
Под окошечками письменный стол с покойным креслом перед ним, обтянутым красным сафьяном, вся остальная мебель — два кресла и ещё стул и диванчик — обита таким же сафьяном.
С койки, на которой лежал Урвич, в окошечко виднелось безоблачное небо, и по нему нельзя было определить, что это за помещение, в котором он очутился.
Он ещё раз потрогал себя, всё ещё не веря своим глазам, и должен был снова убедиться, что он прежний Урвич, тот самый, который отлично знал, что его привязали к кольцу на борту «Весталки», очутился теперь в этой роскошной обстановке не то какого-то сказочного коттеджа, не то каюты.
Но если это была каюта, то судно, часть которого она составляла, вероятно, не двигалось, потому что Урвич не ощущал ни малейшего колебания и, как ни напрягал слух, не мог различить никакого шума, служившего признаком движения.
Над тумбочкой у койки он заметил кнопку электрического звонка, и пока ещё раздумывал, надавить её или нет, ручка в двери шевельнулась, и дверь отворилась без стука.
XXIX
Дверь отворилась, и в неё вошёл высокий сухой человек, поджарый, мускулистый, с белым загорелым лицом, коротко остриженными волосами и тёмными, нависшими на губы, жидкими усами.
Одет он был в белый фланелевый костюм с узкими синими полосками, мягкую шёлковую рубашку и широкий тёмно-синий шёлковый пояс. Тёмно-синий же фуляровый галстук был повязан у него морским узлом.
— Ну что, батенька, оправились? — проговорил он Урвичу на чисто русском языке, даже по-московски красиво выделяя звук «а».
— Где я? — первое, что спросил Урвич, потому что всех вопросов нельзя было сделать сразу.