— Как скажете, маргот.
— Ну а ты… тебе заданий нет, Дурик. Ты, как всегда, на высоте.
Шут благодарно покивал. И когда собрание было закончено, он попросил маргота задержаться. Глаза его странно блестели, и он, поманив Морая, прошептал ему в ухо:
— Маргот, я должен сообщить вам своё наблюдение. Я ведь не придворный соглядатай, я шут — что есть куда большее.
Морай кивнул, склоняясь к нему, и проводил глазами покинувших гостиную соратников.
— Я хотел сказать: присматривайте за Мальтарой. Она не желает вам зла, но уж очень хитра, и замышляет что-то… наши люди видели её посыльных на разных трактах.
— Может, собирается уехать отсюда? — равнодушно пожал плечами Морай.
— Может, маргот; но что-то… что-то она наверняка задумала, помяните моё шутовское слово.
— Пущай играется, — ответил Морай. — Мне нет до неё дела.
Они пересеклись взглядами и долго глядели друг на друга. У Дурика были тёмные, практически чёрные глаза, отчего они казались мышиными. Свет отражался в них двумя яркими точками.
У него также были веснушки — едва заметные, они выстраивались в интересного вида ряды поперёк щёк и носа. Морай поймал себя на мысли, что никогда не видел его без шутовского колпака.
«Он сросся со своей профессией».
— Это всё, что ты хотел сказать? — наконец уточнил Морай.
— Да, славный маргот, — замедленно, смакуя каждое слово, произнёс шут. — Разве что…
— Ну?
Дурик пожевал губами и вновь посмотрел на сюзерена. Пылко, едва удерживаясь. Как мальчишка, который, играя в прятки, ждёт, когда соперник взмолится о пощаде и попросит его вылезти из укрытия. Потаённо, игриво; скрывая секрет своего успеха до тех пор, пока не услышит капитуляцию.
— Вы не боитесь, что после смерти вас ждёт нечто… страшное? — неожиданно спросил шут. — Участь чего-то невообразимого… лишённого самого себя… и навеки прикованного к тёмной стороне мира.
— После смерти мне будет уже всё равно, — ответил Морай. — А каяться мне всяко без нужды. Чего это ты вдруг? Учился чтению и дошёл до сказок?
Дурик неопределённо повёл плечом.
— Лишь любопытствую, за что нижайше извиняюсь, мой добрый маргот, — привычно заюлил он и склонился.