Арена

— Нет, погоди. Здесь так… — Надя опять обернулась к новым клеткам.

— Привыкнешь, я также наглядеться не могла, а теперь-то… — Люся махнула рукой и как-то пытливо всмотрелась в Надю.

— Люся, слушай, сколько лет пройдет, пока в Ивановский цирк вернемся, много, а?

— Два года, может, два с половиной. Ну идем же. Эх, была не была, сегодня говорить хочется.

— Знаешь, со мной то же самое. Откровенно! Упаковка действует, как лес осенью. — Надя прижалась к Люсе, и та, обняв ее за плечи, повела в манеж.

— Димка помогает вашу сетку сворачивать. Люся, а без сетки ты бы могла летать?

— Могла бы, наверно. Я бы без сетки, без лонжи полетела, кабы… Ах, и какая же ты счастливая, Надька! — они сели в первом ряду.

Шовкуненко тотчас обернулся.

— Ишь, опять глядит, — недовольно пробормотала Надя.

— И хорошо, пусть, может, сейчас разглядит. — Люся вскочила, поставила ногу на барьер. Гибкая, статная, она была великолепна сегодня в цирке, выглядевшем по-будничному. Склонила голову набок, подбоченилась. Лихая, отчаянная.

— Что с тобой? — Надя потянулась к ней.

— Оставь! Ты вот счастливая!..

Надя робко улыбнулась. Да, счастливая. Цирк принял ее к себе, и она, как все, живет в нем, репетирует, упаковывается, переезжает. Переезжает, чтобы встретиться где-то в другом городе, тоже в цирке, со своей мечтой. Наде казалось, что еще немного, и они встретятся, будут вместе. Вадим — жонглер, но разве жанр помеха для любви, для жизни, ведь оба работают в цирке. Быть может, и он в другом городе переживает то же, что и она. И сквозь действенную, строгую и вместе с тем кипучую жизнь проскальзывают легкие, нежные воспоминания, превращая мечту в цель этой жизни.

Вот она только что окончила студию циркового искусства и сразу… «Повезло!» — говорили подруги, с недоумением оглядывая ее маленькую фигурку. А он: «Привет артистке!» — выкрикивал, пробегая рядом. Он был всеобщий баловень, рослый, с внешностью даже чересчур артистичной. Он сам, как и другие, не сомневался, что карьера ему обеспечена. Надежда часто смотрела с замиранием на его большие руки, в стремительном темпе подбрасывающие булавы. Словно автомат!

Потом ей казалось невероятным, что эти же руки могли иметь дрожащие ладони, которые в исступленной ласке замерли на ее щеках. «Надька, а, Надька!» — негромко шептал он, а Надежда боялась, что он замолчит и певучее, волнующее «Надька» перестанет вокруг разливаться, согревая все необыкновенным теплом и светом.

— Завтра я уже разнарядку получу. Потом в Иваново поеду. Может, там сразу и начну.

— Ух ты, храбрая! Надька-а! — Он быстро наклонился. — Глупая… Чего забоялась? Целую же. Молчит…

Он крепче прижал ее к себе и приподнял так, что глаза их оказались на одном уровне.

— Что ты делаешь?

Надежде было страшно ощущать его глаза близко и прямо перед собой. Она привыкла глядеть в них снизу вверх: маленький рост и что-то другое, в чем, пожалуй, трудно сознаться не другим, а самой себе, заставляли ее смотреть на него снизу вверх.