Когда я об этом рассказал маме, она сказала:
— Вот так дядя Еша понимал жизнь. Долго он прожил, а обиженных на себя никого не оставил. Со всеми умел ладить, и не только с людьми, а даже со всякими животными и птицами.
Дедушка-мамаша был умным человеком и так называемым «волшебством» занимался не за тем, чтобы зарабатывать себе на пропитание, а с целью помочь людям в беде, в горе. Утром, днем, ночью, поздним вечером заявись к нему — дверь всегда открыта. И в просьбе не откажет, а чем может — поможет.
— А ты веришь в то, что дедушка-мамаша людям помогает? — спросил я однажды маму.
— Верю я, сынок, в то, что человека можно заставить поверить. И дедушка Еша тут правый. Он человеку уверенность дает своей приветливостью, ласковыми словами. Зовет быть сильным. Вот ежели ты не поверил бы, что сможешь выучиться на учителя, ни за что бы им не стал. Я это на себе тоже испытала. Помнишь, когда мы с тобой зимой в озеро попавши были? Ежели бы я тогда не поверила, что сумею продержаться на воде, пока помощь придет, — потонула бы. А как все время твердила себе: спасусь, не потону, так и осталась жива. Другой раз, бывало, на осиновке по волнистому-то озеру направишься на другой берег и ежели в уме держишь, что обязательно переедешь — как пить дать, — переедешь без греха. А когда еще на берегу оторопь тебя возьмет, тогда обязательно опрокинешься. Лучше и не пытайся переезжать. С твердой верой, сынок, любое дело осилишь. Когда тебя в председатели колхоза избрали и ты об этом мне рассказал, я спросила у тебя: «Дело-то, сынок, новое. Сумеешь ли ты справиться?» Ты ответил: «Да вроде бы должен справиться». И ведь справился…
— Верно, мама, справился… Но не так уж, верно, хорошо…
— И не говори. Иначе бы тебя после колхоза снова в райком не избрали бы секретарем. Туда кой-кого не берут…
Я не стал с ней спорить.
— Так вот опять о дяде Еше, — сказала мама, — прожил всю свою жизнь в скособочившейся избенке с соломенной крышей. Нижние венцы, пожалуй, до окон в землю уходили. Так что ежели взрослый человек надумал в его окно посмотреть, то надо было бы ему на колени встать. А все это оттого, что раньше дом топился по-черному. Ты, верно, таких домов уже и не застал?
— Застал, мама. Ведь в таком доме почти до самой войны жила семья Егора Кудряшова.
— И верно. Да и ты еще родился в такой избе. До самой революции, считай, в деревне у нас большинство домов топилось по-черному. Ну да и в таком доме жить можно было, коли хлеб да согласие были там. Хлеб да согласие, сынок, главное в семейной жизни. Согласие от любви друг к дружке, а хлеб — от трудолюбия хозяев. Так что хлеб да согласие — два брата. Друг без дружки никуда. Я вот сейчас смотрю на людей. В сравнении с прежним, считай, как сыр в масле катаются. Одеть не знают что. Даже на работу ходят лучше, чем раньше мы ходили на праздник. Едят каждый день, как раньше на праздники не ели. А обуви и говорить нечего, — окромя лаптей, и обувки не знали. Сейчас у каждого и сапоги, и щиблеты, да не одни. А чуть ежели дырка образовалась, так и в сторону бросают. Так вот о Еше, — прибавила мама. — В такой избенке он и прожил всю свою жизнь. А когда она построена — никто не помнит. Еша как-то говорил мне, что это первый дом в нашей деревне, который сохранился после литовского нашествия. Такие злые люди в наши края, говорит, заявивши были. Взрослых людей поубивали. В нашей деревне, говорит, поубивали всех, а домишки, что были, сожгли. И чудом только уцелела его избенка, а в той избенке девчонка. Якобы Ешина прабабушка. Она спряталась за печкой. А избенка, подожженная, не сгорела, потому что, как только ее запалили и сами ушли, начался грозовой ливень. Домишко-то и сохранился. От этой девчонки, Ешиной прабабки, мол, и опять восстановилась деревня. Так это было или нет, свидетелей тому делу нет. А деревня живет.
Медведевы
— А ты помнишь ли самого-то Павла? — спросила у меня мама, когда разговор коснулся этой семьи. — Умер-то ведь он давненько уж…
— Помню, мама…
И мне вспомнились встречи с ним.
Дядя Павел, высокий, плечистый, сутулый, темнолицый, с густыми седыми волосами, свисающими на плечи, рубашка навыпуск, в брюках, заправленных в сапоги; сидел он на своем крыльце с цигаркой в руках, зажмурив один глаз, дымил. Я подошел к нему и стал любоваться так искусно выпущенными кольцами. Даже и мне захотелось курить. Верно, он понял мое желание и, улыбнувшись, спросил:
— Что, захотелось выпустить колечко?
Я осмелился ответить:
— Хочу, дядя Павел.
— А не боишься, что больше не вырастешь?
ebooksa