Тяжелые сны

Логин прошел в гостиную и предложил Серпеницыну сесть.

Оборванец хмыкнул, осторожно уселся на мягкий стул и зашептал:

– Осмелюсь доложить, что дальнейшее пребывание ваше, милостивый государь, в этом городе может повлечь за собою весьма опасные последствия.

– Ну, ничего, – хмуро сказал Логин, – какие там последствия? Да что вы шепчете, – здесь некому подслушивать.

– А этот субъект? – спросил Серпеницын, указывая подбородком на кого-то сзади Логина.

Логин оглянулся – из столовой выглядывал Леня, только что вскочивший с постели.

– Ну, этот субъект не опасен, – сказал Логин с улыбкою.

Серпеницын заговорил громче:

– Дело в том, выражаясь литературным стилем, что мещане нашего города подняли восстание против холерных властей и собрались теперь, под предводительством бабы Василисы Горластой, с неприязненными намерениями у холерного барака. А так как ваше высокоблагородие изволили в глазах здешнего почтенного мещанства навлечь на себя подозрение в принадлежности к шайке злоумышленников, рассыпавших мор в колодцы, то и вашей мирной обители грозит разгром. А потому осмелюсь рекомендовать вам, милостивый государь, предпринять, пока не поздно, благородную ретираду, хотя бы, например, в имение достоуважаемого господина Ермолина, на которое народная ярость ни в коем случае не посягнет.

«А если посягнет?» – подумал Логин.

В его воображении мгновенно стал образ Анны, и перед нею разъяренная толпа. Мысль о том, что Анна может подвергнуться опасности, заставила его затрепетать: почти физическую боль почувствовал он, представляя себе, как на прекрасное тело Анны упадет тяжелый удар.

– Не так страшен черт, как его малюют, – сказал он Серпеницыну. – Я останусь – бесполезно бегать: захотят, и там найдут.

– Удирайте-ка подобру-поздорову, – встревоженным голосом сказал Ленька.

Логин засмеялся, подошел к мальчику и обнял его.

– Удирай сам, коли хочешь, – сказал он, – за тобой не погонятся.

Логин остался один. Серпеницына выпроводил ни с чем, а куда и как скрылся Ленька, он как-то не заметил. Сел в гостиной у окна, – и новые, значительные мысли обступили его. Под наплывом этих мыслей постепенно рассеивалась тоска, и холодное спокойствие, ясное, как морозный воздух, осеняло душу.

Видел непоправимое зло жизни, чувствовал великую усталость и без печали и без радости ждал отдыха. Отрывочно вспоминалась жизнь, – пестрым, быстрым калейдоскопом мелькали мелкие и, казалось, забытые случаи, проходили живые и отошедшие в вечность люди, вставали знакомые и покинутые места. Беспристрастный судия, без гнева и без жалости к себе оценивал зло и ложь своих деяний, пробегавших теперь в памяти. Знал, что надлежит уничтожить форму, столь порочную, и смять глину, из которой вылеплено так много дурного. Не хотел думать, что это он сам – тот, кто вылеплен из этой глины, – спокойно отдавал себя вечно творящей и вечно разрушающей воле и безбоязненно ждал исполнения своего срока.

Образ Анны, белый и непорочный, царствовал над его мыслями. Радостно было думать, что она останется. Не раскаивался в том, что причинял ей страдания, – и не желал ей счастия. Она стояла перед ним в торжественной наготе своей, вечная, древняя, – и была совершенна, и нечего было для нее желать.

Детские, наивные мечты и планы о счастии и благополучии припомнил без горечи и не посмеялся над ними. И боязнь прошлого предстала как далекое и чуждое страдание, – томление ненужное и тщетное.

Понял, что и торные дороги, и пути, никем еще не идейные, одинаково значительны и любопытны для беспокойного духа, жаждущего новизны и везде находящего ее. В бесконечном разнообразии возможностей представилось ему обетование будущей жизни, – но для него самого времена стали уже не нужны и не возможны.