Мост

Вопрос и ответ был повторен трижды, и после этого Хораз-ага обратился к толпе со следующим вопросом:

— Люди! Кому был должен Веллат Джуманазар оглы?

— Никому…

Хораз-ага вновь трижды повторил свой вопрос и, получив ожидаемый ответ, все же, видимо для верности, а может быть от гордости за своего друга-ровесника, что он никому ничего не был должен, решил разъяснить данный пункт обряда:

— Люди, если есть долг за усопшим, прошу говорить. Вот, среди нас находятся двое сыновей Веллат-ага. Они взяли на себя обязательство погасить задолженность отца. Не стесняйтесь, говорите. Во-первых, этим вы вернете свое кровное добро, а во-вторых, усопшему будет покойно на том свете.

Все обряды по похоронам были исполнены по всем правилам и последовательности, оставалось только старшему сыну усопшего поблагодарить собравшихся за проявленное ими участие и помощь в столь тяжелый для семьи день. И люди, приуставшие — как-никак похороны дело тяжелое, притихли в ожидании заключительного аккорда траурной симфонии, как раздался громкий плач. Все обернулись на голос и увидели молодого человека, рыдающего во весь голос. Это был Еди — младший сын Веллат-ага, ныне покойного, окунувшегося в вечный водоворот природы.

* * *

Еди был еще несмышленышем, когда лишился матери. Но внезапная смерть отца потрясла его так, словно горе после потери матери, соединившись с теперешним, обрушилось на него с удвоенной силой. Мужчинам, а Еди уже достиг того возраста, не подобает показывать свою слабость, как бы тяжка ни была потеря, и он изо всех сил пытался сдерживать слезы, но… Он впервые почувствовал себя сиротой. Именно прочувствовал, постиг смысл этого слова до конца. Мы знаем много, очень много слов, но не всегда чувствуем полновесность каждого из них. Слова, пока они нами не прочувствованы самими, своим сердцем и душой, абстрактны.

И Еди сполна прочувствовал слово «сиротство». Оно явилось к нему не в словесной оболочке, а в сути своей, когда начала причитать Бибигюль:

— Осиротел ты, мой Еди-джан… Не знал ты материнской ласки, а теперь лишился и отца, ненаглядный мой…

Хораз-ага и Чары, муж Бибигюль, пытались как-то успокоить плакальщицу, но она распалялась все больше.

— …Сколько я убивалась… сколько я пыталась оттянуть время похорон… да не послушались меня люди… О боже, в чем вина этого юноши перед тобой, за что ты так бессердечно наказал его…

Бибигюль сопровождала свои горькие слова громким всхлипом, со стороны казалось, что она вот-вот задохнется. На ее побледневшем лице не было ни кровинки.

— …Во всем я виновата. Это я не сумела понять, что твой отец с самого первого дня, как его парализовало, ждал тебя и только тебя. Ах, какая дура, какая дура… Он все смотрел на дверь, а мне казалось, что ему хочется на вольный воздух, выводила его на улицу. Но и там бедняга не находил себе места… все глядел куда-то вдаль. Ах, дура, дура я проклятая, как я не догадалась… как я не догадалась… Иначе я бы сама полетела за Еди-джаном и привела бы к смертному одру отца…

Бибигюль зарыдала во весь голос.

Еди стало невыносимо тяжело наблюдать эту картину. Он вытер кулаком слезы и бегом бросился в комнату отца, смутно надеясь, что услышит невысокий, всегда ровный голос отца: «Еди, кто обидел тебя, почему ты плачешь?».

В комнате отца Еди стало еще грустнее. Там, в небольшой, чисто убранной комнате с большими окнами на юг все было как при отце. На маленьком столике, словно дожидаясь хозяина, лежали ножницы, отсвечивая холодным блеском, пинцет и расческа для бороды. Веллат-ага любил порядок во всем, а что касалось бороды и усов, то проявлял особую педантичность.

Еди оглядел все предметы убранства комнаты и заметил, что отсутствует деревянный протез, столько лет верой и правдой заменявший Веллату-ага ногу. «Наверное, похоронили отца с протезом», — подумал Еди горестно. Откуда ему было знать, что в день смерти отца Бяшим в сердцах сорвал с гвоздя, на котором постоянно висел протез, и швырнул его на крышу сарая.

Еди вышел в сад, надеясь найти утешение среди ухоженных руками отца деревьев. Но и здесь не удалось развеять грусть. Деревья тихо шуршали листьями, щебетали птицы, жужжали вечные труженики-пчелы. Все было так, как при отце, и в то же время все было иначе. И в шуршании листьев, и в щебетании птиц, и в жужжании пчел не было радостного трепета, они навевали грусть и печаль. Говорят, что животные чуют смерть своего хозяина, может быть, и деревья не лишены этого чувства?

Сад напоминал Еди об отце.

Еди подошел к абрикосовому дереву и обнял его почерневший, шершавый ствол и, словно наяву, услышал слова отца, сказанные им когда-то: «Сынок, это абрикосовое дерево не рядовое. Его мне из Самарканда привез в чемодане друг, узбек, еще хрупким саженцем. Именно от него берет свое начало наш сад…»