Римаут

– Ты… одета как жрица любви! – наконец договорила мама и поморщилась. – Это непристойно.

Лири, с трудом поднявшийся на ноги, с кровоточащими руками и шеей, громко засмеялся за спиной Агаты. Засмеялся, тут же скорчился от боли и сполз по крылу разбитого пулями автомобиля, потеряв сознание. Однако сама девушка осталась совершенно спокойной.

Действительно – ну что еще могла сказать ее мама?

14. Возвращение к себе

Вдоль трещины в асфальте медленно ползет гусеница. Зеленая с белым, пушистая, смешно перебирает многочисленными лапками по огромным – для нее – ухабам. Отец ломает длинную травинку и, присев, зависнув над личинкой свифтовским великаном, пробует подцепить гусеницу под брюшко. Почти удается, но – нет! Смешно извиваясь, она соскальзывает вниз и, словно не обратив внимания на кратковременный полет, ползет дальше.

– Вот ты как!..

– Ка-а-арл… Делать тебе нечего! – фыркает мама. Она стоит за спиной отца. Он чувствует, как порывы ветра изредка задевают его полой платья, словно гладят по шее невесомыми крыльями. – Двадцать лет, а как ребенок…

– Двадцать один, Марта! – серьезно отвечает он, вставая.

– Через месяц, – парирует мама и обнимает его. – Поцелуй меня! Я гораздо лучше гусеницы.

– И мягче… – шепчет отец, уткнувшись носом в ее светлые волосы. Она прижимается к нему всем телом и замирает. Так они и стоят на одном месте, не в силах оторваться друг от друга.

По обе стороны узкой тропинки, покрытой старым асфальтом, растут высокие кусты, превращая проход в часть сказочного лабиринта. Начало он берет в парке, а ведет к спуску к реке. К великому и прекрасному Майну, на котором и стоит город, в котором они хотят жить.

– Мы купаться-то пойдем? – с трудом оторвавшись от отца, спрашивает Марта. – Или так и будем стоять?

Она улыбается. Широко и беззаботно, как только и нужно улыбаться в двадцать лет, когда вокруг лето, впереди жизнь, а рядом – любимый.

– Конечно, солнышко мое! – Он поправляет висящую на плече сумку, обнимает Марту за талию, и они идут дальше. – Здесь почти рядом.

Дорожка вьется среди кустов, то поворачивая прихотливыми петлями, то вытягиваясь на пару десятков метров в узкую серую струну. Идти становится легче, все больше вниз, под горку, значит…

Река внезапно выныривает из-за поворота. Заросший травой пляж, редкие деревья у самой воды. Повезло, людей здесь сейчас нет. Место хорошее – на машине сюда не заедешь, а пешком из парка – дорогу знать надо. Далеко не все знают.

На другом берегу рядами стоят многоэтажки Франкфурта. Серая полоса жилых домов, вечером напоминающая огромную крепостную стену с горящим кроссвордом окон, а за ней небоскребы делового центра. Но пока в разгаре день, да и вовсе не это привлекает взгляд: прямо от пляжа, сходясь в тонкую нитку вверху, ведет мост. Шириной метра четыре, не больше. С низкими, по пояс перилами. Где-то за километр отсюда – еле видно – он опускается на другой берег. Тонкие изящные опоры на всем протяжении, подвесные арки крепежа, ничего общего с грубым бетоном быков обычных городских мостов.

Такая вот неожиданность.

– Не понял… – мгновенно растеряв всю свою напускную солидность, произносит Карл. Сумка выскальзывает у него из руки и неслышно падает в траву. Он растерян. Он сейчас как сельский мальчишка, впервые увидевший стереокино или встретивший на улице, запросто, своего кумира-футболиста из телевизора. – И почему река такая широкая?

– Любимый, а откуда здесь это? – шепчет мама, тесно прижавшись к плечу. Ей любопытно и немного страшно: еще неделю назад здесь ничего не было. – Есть же Хольбайнштейг, зачем городу еще один пешеходный мост?!