И ты можешь спокойно глядеть на меня?
Потому что это сердце бьется спокойно, а если кровь моя и волнуется, так волнуется от радости. И горе тому, кто, освободив от опасности друга, его жену, не чувствует удовольствия, потрясающего сердце! Горе, горе и тому, кто вместо благодарности награждает косым, сердитым взглядом! Прости меня, друг мой! ибо твои взгляды огорчают меня.
А! не довольно того, что
Понимаю слова ваши, но не принимаю их на свой счет. Вижу внутренность души вашей и клянусь Богом — я невинен! Хотя уста злобы и помрачают зеркало добродетели[80], но после того оно будет блистать сильнее. Вижу ваше заблуждение и постараюсь вывесть вас из оного.
Какою-нибудь сказкою, изобретенною лицемерством?
Любовь моя к вам поможет мне сносить несправедливые упреки.
Знаешь ли ты ее?
Спросите об этом у себя.
И знаешь, каким образом она здесь очутилась?
Друг мой! страшно твое заблуждение.
А! ты не приготовился к этому вопросу?
Имея спокойную совесть, я всегда готов отвечать на всё, даже пред престолом Страшного Нелицемерного Судии. Но, имея чувствительное сердце, мне тяжко переносить такие оскорбления, а еще более, когда их не заслуживаю. Ежели
Мы вышли в другую комнату, сели, и Гонзалло с спокойствием духа — или мне так казалось, ибо я уже колебался между сожалением и ненавистью — начал: «Друг мой! но простите меня — не могу скоро отвыкнуть от этого имени, и горе мне, если я принужден буду отвыкать. Нет! никогда; последний вздох мой будет это священное слово». Между тем как он говорил это с совершенно, казалось, чистою совестию, вошел один солдат и сказал, что хозяин показал в допросе, что он соучастник разбойников, которых открыл убежище; что команда отправилась для розыску. По повелению Гонзалла он вышел. Гонзалло начал: «Давно уже некоторый вельможа старался чрез разных ветреников узнать и испытать верность вашей супруги, но тщетно. Слабая волна старалась поколебать скалу[81], посмеивающуюся разъяренным валам. Даже собственное его письмо, в котором повергал он к ногам ее всё то, чем изобилует Индия, предлагал ей почести, клялся в любви своей, осталось тщетным». — «Кто, кто этот гнусный соблазнитель? И ты не говорила мне?» — сказал я с гневом своей жене. «Прости супруге, — отвечала она, — не хотящей нарушать твоего спокойствия. Я сама, желая сберечь свое собственное, даже не читала, даже не распечатывала письма; ввечеру я сожгла его, но вы, — сказала она к Гонзаллу, — вы, верно, знаете превращать вещи в первобытное их состояние?[82] Или, собравши пепел и превративши его в бумагу, могли вы прочесть письмо? Вы молчите? Изменник!»
С какою радостию, с каким удовольствием встречаем мы солнце после бурной погоды! С какою радостию услышу я название друга после таких ругательств! Так, судя по словам моим, меня можно почесть злоумышленником обольщавшего. Но выслушайте — и судите: вельможа, видя не только отказ, но даже презрение, по обыкновению своему хотел заставить повиноваться и вздумал употребить насилие. Но все предприятия, какие только ни вымышляла страсть его, все предприятия были слабы. Он начал уже удивляться добродетелям супруги вашей. Но преступная страсть от времени возрастала в нем; наконец он вздумал употребить меня орудием своих замыслов. Я, не оказавши никаких вышних услуг отечеству, получаю чин, немного спустя другой, кавалерию[83] и не знаю, кому излить чувства своей благодарности. В одно время слуга, великолепно одетый, приносит ко мне письмо. Кровь во мне охладела, когда я прочел письмо, но она замерзла, когда приехал ко мне этот подлец вельможа и объявил мне, что он тот, кого я должен благодарить за милости, коими я пользовался, и в благодарность требовал от меня услуги. Он сделал предложение, и кровь, говорю, замерзла в моих жилах. Он, приметя во мне великую перемену, спросил о причине оной. «Великие милости, которые вы на меня излили, — отвечал я, — требуют великой благодарности. Но...» — «Но, — прервал он, — я столько благороден, что не требую ничего, кроме малой услуги». Он опять делает предложение похитить вашу супругу. Рука моя хватилась было за шпагу, но я опомнился и взял несколько времени на размышление. «Я надеюсь, что вы чувствуете цену моих благодеяний!» — сказал он и уехал.
И ты молчал?
На пороге, на самом пороге вашей комнаты остановила меня мысль. «Как, — думал я, — таким ударом поразить друга? И мне, мне открыть бездну, которая пожрет спокойствие его? Но молчать? Видеть человека, по причине темноты заносящего ногу в пропасть, видеть, иметь в руке факел и не посветить ему? Но, осветя пропасть, сделаю ли я то, что хочу сделать? Окажу ли ту услугу, какую оказать хочу?» Ах! нет — решился помолчать, а между тем представить гнусность злодейства порочному вельможе. Вы, я думаю, помните, друг мой, тот вечер, когда среди ваших радостей я был задумчив и печален. Любезная супруга ваша помнит мой ответ, когда спросила о причине моей задумчивости.
«Вы отвечали, — сказала моя жена, — что причиною тому письмо, уведомившее вас о болезни родителя».
Так, любезный друг! Я отвечал это, ушел и написал к вельможе письмо, в котором описал всю гнусность порока, описал так, как могло перо мое. Вместо ответа я получаю повеление явиться к нему. С слезами, может быть выжатыми, встречает он меня. «Ах, друг мой! — вскричал он, бросившись ко мне на грудь. — Друг мой! пожалей обо мне; я заблуждался, страшно заблуждался. Я хотел обольстить ангела. Твое письмо поразило меня. Но что всего больше — вот, смотри!» Тут дал он прочитать два письма, написанные им к вашей супруге. Первое было то, которое вы сожгли; второе — которое вы отослали ему назад. «И она, о, редкая добродетель! о, пример супружеской верности! — говорил вельможа. — Она, как я узнал, сожгла его, а последнее прислала обратно. При этой вести мое предприятие, мое злодейство показалось в таком виде, от которого я вострепетал и — раскаялся, раскаялся, друг мой, и теперь плачу. Скажи ей, чтобы она пожалела обо мне! Но не сделай меня посмешищем людей — не объявляй этого никому; одно раскаяние, терзание довольно наказывает меня». И я, несчастный, принял это за правду и утешал его! Но теперь завеса, помрачавшая глаза мои, сорвана: видя меня не способным к произведению его намерения, он только хотел оставить меня, а все его слова, раскаяние, как я вижу теперь, были одним покрывалом злодейства, которое он хотел произвесть и которое, о адское дело! произведено. Он, он похитил вашу жену. О! да будет проклято место, на котором стою я, воздух, которым я дышу, да превратится последний час жизни моей в страшные мучения, если я не отомщу за оскорбление моего друга, за оскорбленную добродетель его супруги! Так, крепка рука моя, остр меч мой, чтобы изрубить в куски преступника. Скорее, скорее, друг мой!
— Олимпия, Олимпия! — вскричал неизвестный, — и я поверил сплетенной его сказке; с прежнею любовию я его обнял, поцеловал супругу — поцеловал в последний раз. Мы садимся, едем. Надобно было проезжать чрез лес. Как будто предчувствуя, моя жена хотела ночевать в деревне, лежащей близ лесу. Но Гонзалло, указывая на свою шпагу и на двух солдат, сказал, что бояться нечего. Въезжаем в лес; нас приветствуют пустым ружейным выстрелом; я вздрогнул; Олимпия затрепетала. «Что значит?» — спросил Гонзалло. «Лесничий», — отвечает выстреливший мужик. В самой густоте леса, в таком месте, где дорога разделяется на две стороны, я лечу стремглав с повозки, вскрикиваю, смотрю, но ничего не вижу. Одни крики моей супруги раздаются по лесу, одни крики, раздирающие мое сердце, — эхо повторяет их; наконец они умирают и с ними — всё. Долго стоял я и не знал, где стою; водил вокруг глазами и ничего не видел. Наконец ужасный факел освещает бездну и показывает все хитрости, коварства и сети Гонзалло. Привезши жену мою с завязанными глазами, как я после узнал от содержателя постоялого дома, он остановился в верхнем этаже; приметив, что я еду, он всем солдатам приказал броситься в верхний этаж и разбойничать, не причиняя никому никакого вреда. Это было сделано для того, чтобы подать мне повод к мысли, что похитители жены моей были или убиты, или прогнаны разбойниками; сам, между тем, выехав задними воротами, явился в виде избавителя. Хозяин дома, как ни старался уведомить меня об этом, был удерживаем солдатами, не спускающими с него глаз. Так я узнал всю дьявольскую хитрость Гонзалла, и кровь моя закипела. Езжу по деревням, по городам, спрашиваю и узнаю, что жена моя насильно была обвенчана с тем самым вельможею, о котором упоминал Гонзалло. Он сам — тот, которого я любил, мой друг — был адским похитителем.
— И останетесь в нем? — прервала с улыбкою Олимпия.
ebooksa