Золото

Мигалов пробирался дальше по бесчисленным ходам. В черной тьме находил нужный забой, где шла шуровка, — его участок работал на очень богатом содержании. Золото, как крепкое вино, делало мысли уверенными и легкими. Руки добродушно трогали серые холодные стойки, словно смотритель похлопывал по плечу приятелей. Ребята встречали его радушно и весело, крутили тачки с водой, мыли наспех, кое-как, благо воды много.

Наплывы ила покрывали уже полы, кое-где в просечках, даже в главном штреке, ноги шлепали будто по осенней дороге.

2

На вышке пробило двенадцать. По стремянкам сплошной гущей поднимались и спускались смены, словно людей выдавливал и втягивал мощный насос. Коротко лязгали колокола, отрывочно свистели лебедки. Ныряли бадьи, нагруженные инструментом. В раздевалке торчали новые люди. Глаза незнакомого инженера подозрительно оглядывали шахтеров с ног до головы, обыскивали с острой недоверчивостью карманы, залезали за голенища сапог, исподлобья смотрели в лица. Чувствовалось — ждут чего-то, дождутся и тогда начнут встречать по-своему.

Мигалов сдал шахту второй смене, прошел в раскомандировочную, повесил брезентовую накидку, поднялся наверх и хотел выйти, но столкнулся лицом к лицу со старшим смотрителем.

— Ты, дорогой, где же сегодня пропадал почти всю смену?

— В чем дело?

— Служить не хочешь, так скажи. Мы будем знать.

— Кто это «мы»? — спросил Мигалов и почувствовал сердцебиение от злости.

— Дело, — ответил смотритель.

Мигалов, крепко сжав губы, вышел на улицу. Тяжесть в карманах мгновенно вернула хорошее настроение, и он размашисто направился в барак. В каморке присел на покрытую солдатским одеялом скрипучую деревянную койку с коротеньким матрасиком, стащил с ног грязные сапоги, вытряхнул золото, собрал пригоршней в кучу, достал из-под подушки узелок и высыпал туда новую добычу. Небрежно кинул в изголовье, прикрыл подушкой и прихлопнул ладонью.

— Так-с, значит, теперь можно и обедать.

Он вышел в коридор. Барак, поделенный на тесовые клетушки, звучал говором. Обитатели — смотрители, нарядчики, служащие конторы бродили к умывальнику и от умывальника в расстегнутых ночных сорочках с мыльницами. Здесь тоже только и говорили о концессии. У двери каморки бухгалтера расставил ноги счетовод и, вытирая полотенцем шею, сквозь ткань урчал:

— Но ведь профсоюзы остаются. Лимитетчики{12} не касаются наших прав.

Из каморки через перегородку, не достающую до потолка на целый метр, перелетело восклицание:

— Ты вот что скажи: с выходными или без выходных? Вот о чем надо подумать. Ближе к делу!

— Чепуха, товарищи, — отозвался кто-то в коридоре. — Городите сами не знаете что.

В столовой мамка разлила уже горячее по тарелкам и разносила половником добавок. За столом говорили о том же — о концессии. Высказывались по-разному: старые служащие осторожно, по-деловому, кое-кто из молодежи откровенно и прямо ругал арендаторов-иностранцев. Большинство — новые люди на приисках — равнодушно относились к факту сдачи огромного золотоносного района арендатору, одному из акционеров Ленского золотопромышленного товарищества, так зверски расправившегося с рабочими в 1912 году. Немногие помнили эту трагедию. Старичок бухгалтер, потертого вида, будто пропущенный через промывалку, и сидящий напротив счетовод обменивались воспоминаниями.

— У Мейера и К° я проработал порядочно до того, как они с Гинцбургом объединились в товарищество Лензото, — говорил бухгалтер. — В тысяча восемьсот девяносто седьмом году товарищество из паевого превратилось в акционерное общество. Витимский округ попал им в зубы.

Счетовод усмехнулся.