Сержант был благодарен шефу за эти слова. Двое надзирателей в конце коридора стояли почти по стойке "смирно", они не отважились сесть на скамью, которая тут стояла. Хойман посмотрел на них, перевел взгляд на двери камер, не смотрел только на дверь камеры Брикциуса.
Он допивал чай и закуривал новую сигарету, когда подошел инспектор Мелк, бледный и измученный. Сержант уступил ему место. Мелк не знал, говорить ли Хойману в столь страшную для него минуту о результатах предварительного допроса гангстеров, но Хойман спросил его сам.
— Они отрицают, — сообщил Мелк, — что знали об убийствах, говорят, им и в голову не могло прийти, что Брикциус способен на такое, что имеет отношение к убийствам, о которых писали газеты. И только когда были напечатаны и показаны по телевизору фотографии и, главное, когда была назначена премия, до них дошло, что к чему.
Мелк собрался с силами и тихо сказал:
— Господин советник, он сумасшедший, ему нельзя верить, вдруг он признался в состоянии аффекта, поддавшись мстительному чувству. Как он мог убить вашего сына? И почему в деревне? Он же психопат…
— Он признался в здравом уме и твердой памяти, — отрезал Хойман. — И сын действительно сегодня куда-то собирался.
— Может быть, отдохнете? — спросил Мелк.
— Я подожду здесь.
Он остался сидеть за столом сержанта, глядя то на полицейских в конце коридора, то на двери камер. Отдал Мелку пистолет Стопека-Брикциуса.
— Заберите эту мерзость, прошу вас, теперь пистолет не имеет значения, преступник признался.
Мелк взял оружие.
Надзиратели приступили к обходу камер, Хойман устало следил за ними. Проходя по коридору, надзиратели заглядывали в глазки. Когда один из них подошел к камере Брикциуса, Хойман погасил сигарету. Мелку показалось, что шеф не в силах больше бороться с усталостью. Надзиратель заглянул, обернулся к сержанту, который стоял неподалеку, открыл камеру и вошел. Сержант бросился за ним. Вскоре они вышли, и сержант, бледный и испуганный, сообщил:
— Мертв.
Хойман тяжело поднялся, приблизился к отворенной двери и заглянул. Стопек-Брикциус лежал, застывший в судороге, с залитым кровью лицом.
— Легко отделался, — констатировал Хойман, — слишком легко.
И пошел к лифту. Доехав до своего пятого этажа, он на этот раз направился к кабинету. Зажег лампу, сел за стол, подперев голову ладонью, и на минуту прикрыл глаза. Мертвая тишина охватила его. Сквозь прикрытые веки он видел свет лампы. Между небом и землей не оставалось больше ничего, что бы он хотел узнать или сделать. Никчемный мерзавец, который не имел права видеть солнце, подох. Отлично. Но его сын, Вики… Через час или два вернется из Мерклина Ваня с людьми…
"Это было необходимо", — так сказал он Ване. Комиссар уже все знал, когда вместе с Хойманом был в камере Стопека.
Но откуда-то из самых глубин, вместо щадящих слов о том, что другого выхода не было, всплывали правдивые: "Я убил его, потому что обещал: справедливость восторжествует. Я обещал гражданам, а после оттингенского убийства обещал Книппсенам. А что мне оставалось? Смотреть, как ему надевают петлю за оттингенское убийство? Моему сыну? Когда-то я сам сделал все, чтобы смертную казнь не отменяли. И теперь на нее обрекли бы моего сына за убийство, совершенное моим собственным оружием".
Снова вспомнились слова Вани:
"Его бы не казнили".