«Хорошо, – думаю, – теперь ты сюда небось в другой раз на моих голубят не пойдешь»; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил и очень этим был доволен. Но только так через час или не более как через два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит: «Ага, ага! вот это кто! вот это кто!»
Я говорю: «Что такое?»
«Это ты, – говорит, – Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь у тебя ее хвостик над окном приколочен?»
Я говорю: «Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен?»
«А как же ты, – говорит, – это смел?»
«А она, мол, как смела моих голубят есть?»
«Ну, важное дело твои голубята!»
«Да и кошка, мол, тоже небольшая барыня».
Я уже, знаете, на возрасте-то поругиваться стал.
«Что, – говорю, – за штука такая кошка».
А та стрекоза: «Как ты эдак смеешь говорить: ты разве не знаешь, что это моя кошка и ее сама графиня ласкала», – да с этим ручкою хвать меня по щеке, а я, как сам тоже с детства был скор на руку, долго не думая, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии…
Боже мой, что тут поднялось! Повели меня в контору к немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и потом с конюшни долой и в аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить… Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рогожке снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить… это уже домучило меня до того, что я думал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью покончить. Припас я себе крепкую сахарную веревочку, у лакейчонка ее выпросил, и пошел вечером выкупался, а оттудова в осиновый лесок за огуменником, стал на колены, помолился за вся християны, привязал ту веревочку за сук, затравил петлю и всунул в нее голову. Осталося скакнуть, да и вся б недолга была… Я бы все это от своего характера пресвободно и исполнил, но только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется – белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды и сверкают.
«Что это, – говорит, – ты, батрак, делаешь?»
«А тебе, мол, что до меня за надобность?»
«Или, – пристает, – тебе жить худо?»
«Видно, – говорю, – не сахарно».
«Так чем своей рукой вешаться, пойдем, – говорит, – лучше с нами жить, авось иначе повиснешь».
«А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?»
«Воры, – говорит, – мы и воры и мошенники».
«Да; вот видишь, – говорю, – а при случае, мол, вы, пожалуй, небось и людей режете?»
ebooksa