Приключения Айши

– Здесь ты ошибаешься, – сказала Она, – моя красота не отцветает. Она будет жить, покуда живу я сама; все же если ты – о безрассудный человек – настаиваешь, я исполню твое желание, но не упрекай меня, если страсть обуздает тебя, как египетские наездники обуздывали диких коней. Никто из тех, кто видел мою красоту, никогда не сможет забыть ее – вот почему я вынуждена закрываться даже среди этих дикарей, чтобы они не досаждали мне и не пришлось бы их убивать. Так ты настаиваешь?

– Да, – ответил я, не в силах противиться любопытству.

Она подняла белые округлые руки – никогда в жизни не видел я более красивых рук – и медленно, очень медленно вытащила какую-то заколку под волосами. И вдруг все ее покрывала, которые чем-то напоминали саван, упали на пол; осталось лишь облегающее белое платье, которое, казалось, только подчеркивало совершенство ее необыкновенно стройной и статной фигуры, полной сверхъестественной жизни и такой же сверхъестественной грации. На ногах у нее были сандалии с золотыми пряжками. Ни один ваятель не создавал таких дивных лодыжек. Платье перехватывал массивный золотой пояс в виде двуглавой змеи; меня поразила гармоничность и чистота линий ее стана. Переведя взгляд еще выше, я увидел под скрещенными руками светлое серебро ее груди. Когда я наконец посмотрел на ее лицо, то – поверьте, я ничуть не преувеличиваю – буквально отшатнулся, ослепленный ее поразительной красотой. Мне приходилось слышать о красоте небожительниц, теперь я увидел ее воочию, и все же в ее облике, при всей неотразимости и чистоте, было что-то недоброе – так мне, во всяком случае, показалось. Как же мне описать ее лицо? Это свыше моих сил. Не только я – ни один из ныне живущих писателей не сумел бы передать впечатление от него. Конечно, я мог бы рассказать о ее больших, невероятно живых глазах мягчайшего черного цвета, о широком благородном лбе, полуприкрытом пышными волосами, о прямых, очень тонких чертах. Все это было прекрасно, и все же сила ее обаяния заключалась не в них, а скорее, если уж стремиться к точности, в величавой осанке, царственной стати, в смягченном божественном сиянии могущества, которое исходило от нее подобно ауре. Никогда ранее не предполагал я, что красота может быть столь неотразима, и все же эта красота была не от Бога, что, однако, не лишало ее ослепительности. Передо мной было лицо молодой женщины, не старше тридцати, во всем блеске здоровья и цветущей зрелости, хотя и отмеченное печатью невыразимо глубоких переживаний, близкого знакомства с горем и страстью. Даже прелестная улыбка, которая пряталась в уголках рта и в ямочках на щеках, не могла затмить тень греха и печали. Эта тень лежала даже в глубине сияющих глаз, даже в величественной осанке угадывались затаенные муки. «Взгляни на меня, – казалось, взывало ее лицо, – прекраснее нет и не было никого на свете; я бессмертная, полубожественная женщина, но из века в век меня преследуют нестерпимо горькие воспоминания, меня душит страсть; долгим раскаянием расплачиваюсь я за сотворенное зло, и все же я по-прежнему буду творить зло и по-прежнему буду терзаться раскаянием, покуда не наступит день моего избавления!»

Притягиваемый непреодолимой магнетической силой, я посмотрел прямо в ее сияющие глаза – и вдруг из них заструился какой-то могучий ток, зачаровывая и полуослепляя меня.

Она рассмеялась – о, как музыкально звучал ее смех! – и кивнула мне головой с таким изысканным лукавством, которое сделало бы честь самой Венере.

– О безрассудный человек, – сказала Она, – ты, как и Актеон, исполнил свое желание, смотри же, чтоб ты тоже не погиб жалкой смертью, разорванный на куски псами твоей страсти. О Холли, я девственная богиня, безразличная ко всем смертным за исключением одного, но это не ты. Ты видел достаточно?

– Да, я ослеплен твоей красотой, – хрипло ответил я, прикрывая рукой глаза.

– Что я тебе говорила? Красота – как молния: прекрасна, но губительна, особенно для деревьев, о Холли. – Она снова кивнула и засмеялась.

И вдруг Она оборвала смех; сквозь щели между пальцами я увидел, как ее облик резко изменился. Выражение ужаса в ее глазах, казалось, боролось с какой-то тайной надеждой, выплеснувшейся из темных глубин ее души. Прекрасное лицо как бы окаменело, гибкая, словно ива, фигура выпрямилась и застыла.

– Человек, – то ли прошептала, то ли прошипела Она, откинув голову, как змея перед броском, – человек, откуда у тебя этот скарабей на пальце? Говори – либо, клянусь Духом Жизни, я разражу тебя на месте!

Она сделала небольшой шаг вперед, ее глаза полыхнули таким ярким светом – мне показалось, будто они изрыгнули пламя, – что я в ужасе повалился на пол, лепеча что-то бессвязное.

– Успокойся, – заговорила Она прежним ласковым голосом, словно и не было этой внезапной вспышки. – Прости, что я так испугала тебя. Но иногда тех, кто обладает почти беспредельной силой рассудка, раздражает медлительность обычных людей-тугодумов – вот почему я чуть было не дала волю своей досаде; еще миг – и ты был бы мертв; к счастью, я опомнилась… Но скарабей… расскажи мне о скарабее…

– Я нашел его, – тихо пробормотал я, вставая на ноги; в тот момент я помнил лишь одно: что подобрал его в пещере Лео, – может ли быть более неоспоримое доказательство моего смятения?

– Очень странно, – повторила Она с внезапным робким трепетом и волнением, совершенно не свойственным этой суровой женщине. – Точно такой же скарабей… висел на шее… человека, которого я любила. – Она всхлипнула, и я понял, что за эти две тысячи лет Она отнюдь не утратила типично женских черт. – Этот скарабей очень похож на тот, – продолжала Она, – но я никогда еще не видела похожих. Человек, который написал о нем целую историю, очень высоко его ценил[42]. Но тот скарабей не был вделан в перстень. А теперь ступай, Холли, и, если сможешь, постарайся забыть, что ты видел красоту Айши. – Она отвернулась, легла на диван и зарылась лицом в подушки.

Я вышел, спотыкаясь, и даже не помню, как мне удалось добраться до своей пещеры.

Глава XIV

Душа в адском пламени

Было уже около десяти часов, когда я наконец бросился на свое ложе и попробовал привести мысли в порядок. Но чем более я раздумывал обо всем виденном и слышанном, тем менее я понимал. Что это было – безумие, опьянение, или, может быть, я жертва необыкновенно искусного розыгрыша? Каким образом я, рационалист, неплохо знакомый с важнейшими научными фактами нашей истории, решительно отметающий все эти дешевые фокусы, которые кое-кто в Европе выдает за сверхъестественные феномены, мог поверить, будто беседовал с женщиной, чей возраст превышает два тысячелетия? Весь мой жизненный опыт начисто исключал такую возможность. Значит, это розыгрыш, а если это и в самом деле розыгрыш, то как его понимать? И что можно сказать о фигурах на воде, о необычайном знакомстве этой женщины с далеким прошлым и о незнании или видимом незнании последующей истории? И что сказать о ее поразительном и ужасном обаянии? Это-то несомненная, хотя и трудно постижимая реальность. Ни одна смертная женщина не блистает такой сверхъестественной красотой. Тут Она, во всяком случае, права – смотреть на нее небезопасно для любого мужчины. Уж на что, казалось бы, я, закоренелый женоненавистник, который, за исключением печального опыта моей незрелой зеленой юности, всегда чурался слабого, как его неудачно называют, пола, – и вот на тебе! К своему глубокому ужасу, я сознавал, что никогда не смогу забыть эти сверкающие глаза, и сама diablerie[43] этой женщины не только внушала ужас, отталкивала, но и неудержимо к себе притягивала. Если хоть какая-нибудь женщина на свете достойна любви, то почему не эта – с ее двухтысячелетним опытом и властью над могущественными силами, со знанием тайны Смерти? Но суть заключалась, увы, не в том, достойна Она любви или нет, а, насколько я мог при своей неопытности судить, в том, что я, член ученого совета, известный среди знакомых как отъявленный женоненавистник, человек пожилой, респектабельный, влюбился с такой пылкостью и совершенно безнадежно в белую колдунью. Чепуха, сущая чепуха! И все же Она честно предостерегала меня, но я не внял ее предупреждению. Будь проклято пагубное любопытство, вечно побуждающее мужчину сбрасывать покрывало с женщины, будь проклят и тот естественный импульс, которым это любопытство порождается! Именно оно причина половины – нет, более чем половины, – всех наших бед. Почему мужчина не может быть счастлив в одиночестве, почему не оставит в покое женщин, чтобы и те могли обрести счастье в одиночестве? Но возможно ли счастье в одиночестве? Боюсь, что нет: ни для нас, ни для них. Хорошенькая история – в такие годы пасть жертвой современной Цирцеи! Но ведь Она отрицает, что принадлежит нашему времени. Послушать ее, Она такая же древняя, как и та, мифическая Цирцея!

Я запустил руки в волосы, рванул их и соскочил со своего ложа: у меня было такое ощущение, что я сойду с ума, если не сделаю хоть что-нибудь. Что Она имела в виду, говоря о скарабее? Этот скарабей принадлежит Лео, найден он в старом сундучке, который двадцать один год назад оставил в моей квартире Винси. Неужели вся эта история достоверна, и надпись на черепке вазы не подделка, не мистификация какого-нибудь давно забытого безумца? В таком случае Лео и есть тот самый человек, которого Она ждет, – давно уже умерший, но возродившийся? Нет, нет, не может быть! Все это вздор, галиматья! Ну кто слышал о чьем-либо возрождении?

Но если женщина может прожить две тысячи лет, значит, и это возможно – все возможно. Может быть, и сам я воплощение давно забытого «я», последний в длинном ряду «я» моих предков? Ну что ж, vive la guerre![44] Почему бы и нет? К сожалению, я ничего не помню о своих прежних существованиях. Эта мысль показалась мне настолько абсурдной, что я разразился громким смехом и, обращаясь к скульптурному изображению воина на стене, громко крикнул: «Кто знает, старина, может быть, я был твоим современником? Что, если я был тобой, а ты – мною?» Я вновь засмеялся над своей глупостью, и под сводом потолка заметались мрачные отголоски моего смеха – казалось, это призрачный смех призрака воина.