В доме Рустамовых было пусто. Лишь две облаченные в траур молчаливые фигурки встречали нас возле накрытого стола — это были жена и мать погибшего. Я опускала глаза, не рискуя заглянуть в лица женщинам, потерявшим самых близких людей — не хотелось носить в своем сердце чужую боль: оно и так грозило разорваться от собственной. Но портреты в траурных рамках мне обойти не удалось — они стояли среди цветов — непривычно серьезный, броско-красивый, самоуверенный брюнет «кавказской национальности» и улыбающийся во весь рот мальчишка. Два передних зуба едва прорезались сквозь розовую десну, обещая вырасти крупными и здоровыми — на всю долгую жизнь. Я положила у портретов розы и молча выпила вместе со всеми заупокойную рюмку.
Мы незаметно покинули скорбный дом, весело глядящий на весеннюю лужайку двухэтажным нарядным фасадом. На газоне, возле качалки валялся футбольный мяч и чья-то футболка ждала хозяина на спинке плетеного кресла.
— Скоро сюда прибудут родственники и друзья — начнется настоящая панихида с плачем, речами и клятвами отомстить. — Объяснила Ассоль. Аркадию разрешили пройти церемонию отдельно. Ну, и нам заодно, как близким подругам. — Она философски вздохнула, давая понять, что смерть примиряет вражду и усмиряет ревность, поскольку она — превыше всего. — А мне, как назло, все его анекдотики в голову полезли… Помните, про новых русских? Воспоминаний не получилось. Мы притихли, сраженные не столько скорбью, сколько растерянностью. Умудренный жестоким опытом ум, относивший подробные происшествия к рангу заурядных примет современности, никак не мог примирить со случившимся чувства. Они бунтовали, взывая к отмщению.
— Ну вот, ты почти дома. Извини, что не провожаю, я должен вернуть Славу мужу. — Аркадий притормозил у Аськиного подъезда. — Постарайся уснуть, детка.
Мы ехали молча, только возле Белорусской площади я вспомнила, что не назвала Аркадию адрес. А он и не спрашивал.
— Не хочешь посидеть полчаса в кафе? Здесь вместо шашлычной уютный уголок обставили. — Нарушил паузу Аркадий.
— В другой раз. Я совершенно выбита из колеи. Домой надо.
— Тогда постоим пять минут у обочины. Я ведь специально проводить тебя напросился. — Аркадий остановил машину, вышел и, открыв дверцу, предложил мне занять место рядом с ним. — Так будет проще разговаривать. Сколько мы не виделись? Восемь месяцев?.. За это время можно ребенка выносить. А я никак не приду к определенному решению. Но недавно решился… — Он развернулся ко мне и оценивающе оглядел, прикидывая, выдержу ли я его сообщение. — Уставшая, испуганная, печальная…
— А как еще? Я не была поклонницей Игоря, но случившееся с ним и мальчиком потрясло. Каждый день видишь нечто подобное на экране и вдруг по-настоящему удивляешься — неужели возможно такое? Трудно поверить в жестокость, когда она совсем рядом… Неординарные качества существуют в нормальном сознании абстрактно, в виде символов: гениальность, зверство, цинизм, подлость…
— Тебе повезло, Слава. Для меня они далеко не абстракция, а житейская повседневность. Не знаю как гениальность, а зверство и цинизм популярны нынче не менее, чем кариес, которым пугают в рекламах… Короче… Ты вправе относиться к моим словам как угодно, но я обязан, в целях твоей безопасности, рассказать кое-что…
Я молчала, соображая, куда метит Аркадий. И в первую очередь подумала о том, что он будет говорить о Юле. Ведь Аська знает о нашем романе, а я была невысокого мнения о её способности хранить тайны.
— Вы хорошо жили с Сергеем эти годы. Он любит тебя. И ты… — Он заколебался. — Хорошая жена.
— Хорошая — не значит верная и не значит — любящая. Это ты хочешь сказать?
— Нет. Ты — хорошая, доверяющая мужу жена. Вот так, вроде, точно… Слав, ты хорошо помнишь ситуацию с гибелью своего отца?
Я отвернулась, разглядывая в окно, как рабочие, перебрасываясь выразительными репликами, разгружали фургон с офисной мебелью. На асфальте уже стояли кресла и длинный черный кожаный диван. На таком Аська отдавалась своему менеджеру. Интересно, знает ли об этом Аркадий? В любом случае, не я буду тем человеком, который «откроет ему глаза».
И я никогда не смогу забыть о том дне, когда мать показала мне письмо из Тбилиси, состоящее всего из нескольких слов: «Похоронили Георгия. Погиб в тюрьме». Моему отцу было 58 лет.
Они познакомились в Москве, куда начинающая журналистка из Братиславы прибыла для работы на Международном фестивале молодежи и студентов. Мой дед — выдающийся историк сталинской эпохи — доживал одинокие годы вместе с сыном, работающим фотокорреспондентом «Спортивных новостей». Отношения отца и сына, и без того не складывавшиеся по причине идеологических противоречий, окончательно испортились после женитьбы Георгия на словацкой девушке. Молодожены стали снимать однокомнатную квартиру, куда весной 1958 года принесли новорожденную дочь. Денег не хватало. Мама устроилась консультантом в Институт международного рабочего движения, отец бегал по близлежащему району с фотоаппаратом. Он снимал свадьбы, юбилеи, младенцев, выполняя заказы быстро и качественно. С детства я привыкла не входить в ванну без стука — там в свете красной лампы отец ночами печатал снимки, а проявленные пленки гирляндами сохли на кухне, напоминая мушиные липучки.
Рассматривая снимки смеющихся малышей и их счастливых родителей, я думала, как можно любить таких — лысых, лопоухих, курносых уродиков? Вот мои портреты, украшавшие стены нашей квартиры, действительно, выглядели прекрасно. Я любила наряжаться и появляться перед объективом то в облике Снежной королевы, то Белоснежки или Золушки.
Отец без конца фотографировал меня, радуясь нашему сходству и я все никак не могла понять, почему меня не хочет видеть дедушка Васо, живущий в большой квартире у «Сокола», и ещё называет папу «паршивой овцой».
— Паршивая овца — это человек, идущий против законов толпы. Она, как считается, в любом стаде бывает. — Загадочно улыбался мой белозубый, черноглазый отец и я представляла нечто рогатое и безумное — таким выглядел на фотоколлаже отца Сталин.
ebooksa