Кумир

Оба упали на твердую почву как перебитые куропатки.

– Бегóм, – вспугнуто прокряхтел Алексей, напряженно хватаясь за траву. Мельком Гришка увидел, как тонули прожилки липовых листьев в черной мути болота.

Сорвались с места, труханули из последних силенок, точно на них цепную шавку спустили. Мрел в вечеряющем лесу силуэт старика. Мерещился злобно ликующий смех. И свербил он уши до самой окраины, пока лес не выпустил их к речке.

Алексей уткнул ладони в колени, толстые струи пота ползли по его лицу вниз.

– Что ж за новина такая, – сокрушался он, прерывно дыша. – Не мерекнулось же нам. Такое расскажешь… Такое расскажешь, примут за психа.

В мозгу Гришки зрела мысля, крывшая ответ на все сегодняшние напасти. Озвучивать не стал – неверующего в его неверии не разубедить. Но почему всё же выбрались они, лишь когда липовые листья остались в болоте, не вынесенные за границу леса?

Вечер спускался на подмостки деревни, золотое солнце выступало над рекой и далекой пашней. Дома бабушка обругала, обкостерила двух друзей как последних забулдыг и бродяг. Но пока бранилась, наливала горячую похлёбку. Самую сытную и вкусную на всём белом свете.

Гвидона дома не оказалось, и одно это толкало вернуться, возвращаться до тех пор, пока не найдётся верный старый друг.

Алексей ушел домой со всегдашней ухмылкой, кинув на прощание оптимистичное заверение, что Гвидон вернется утром как «истинный солдат, верный своей Отчизне – Конуре, в которой кормят, холят и лелеют задаром». Гришка почему-то был уверен, что Алексей чуть ли не с ненавистью винит его в том, что они заблудились и прошлялись весь день в лесу. Но постарался отделаться от этих мыслей. Негоже на друга дурное гнать.

***

Ночью туманный сон тревожил Гришку. То чьи-то горящие глаза просеивали плотную молочную мглу. А то вовсе непонятные тени кружили в дыму. Они все шептались, то набирая громкость, то затихая, как гром вдалеке. «Комоедица…»

Очнулся Гришка посреди ночи от настойчивого стука в парадную дверь. Жуткие мурашки взобрались по хребту позвоночника, вздыбились волосы на руках. Казалось всё – вплоть до родного дома – незнакомым. Словно бы сон не кончился и просочился в реальность.

Беспомощно метая руки по сторонам, с трудом двигался Гришка вперёд, как через заросли тёрна. Дома никого не было. Частенько бабка оставляла его, сама к знакомым уходила, там, где живее, подвижнее жилось. Его звала с собой, но голодный до исцеляющего после работы одиночества желал он скорее один оставаться. Колготня4 людская претила.

Шатко переступая по скрипящим половицам, добрался Гришка до двери. Тревожил вопрос: кого бы это принесло? После всех недавних событий притупилась Гришкина бдительность.

Входная дверь зычно задребезжала, бряцнула щеколда, и волна бодрящей сырости шагнула в дом. Гришка непонятливо оглядывался, щурясь от зажжённого фонаря под притолокой. На улице никого не было. Лишь притихший ветер гулял по деревне. Померещилось должно быть.

На внутренней стороне двери неподвижно висела медвежья лапка, зловещая и предостерегающая в угольном мраке. Перед тем как зайти обратно, Гришка оглянулся.

Всё тот же двор, всё то же ночное безлюдье. Большая Медведица в выси. Приковала внимание перемигом звёзд, согласно вставших в рисунок. «Покойной ночи, путеводная», – простился Гришка.

Не успел до конца запахнуть дверь, как новый стук пронзил тишину, резкий и ощутимый, он заставил Гришку отпрыгнуть. Это точно был не ветер.

Вооружившись только внутренней силой и досадой от невыспанности, Гришка до конца распахнул дверь. Сперва наткнулся на медвежью лапку, задержался на ней, как на чём-то спасительно привычном и неизменном. Всё тот же двор, всё то же безлюдье, всё та же Медведица в вышине.

Если кто и мог так шутить, то либо его воображенье, либо сила нечистая. Гришка осмотрел двор – каждую лихую тень, ища невиданную злую силу. Ничего и никого.

Снова дрожащий дребезг закрывающейся двери стесал с половиц пыль, снова бряцанье ржавых петель разметало тишину. Хлопнув задвижкой, Гришка настороженно согнулся, прислушался. Опять тот же стук вышиб дых из надсадно хрипящего створа.