Переход

Птахин с товарищем пришли в хранилище после обеда.

Пока ехали, Сеня завистливо цыкал на Мишкину летнюю жизнь: никаких тебе огородов или коров с курами. Мамка на даче, батя в очередном путешествии на необитаемых островах Владивостока – свобода!

Дядька Птахина, Иван Ознорский, главный рыбнадзоровец иркутской стороны Байкала, по просьбе Мишкиных родителей приглядывал за ним в их отсутствие, хотя и понимал: особой нужды в этом нет. Парень пива не пьет, не курит и на лавочках штаны не просиживает. «Свистни» когда хочешь – и будет как штык. В любой командировке без «указивок» знает, что делать: костер развести – разведет, посуду помыть – помоет. Ни в лесу, ни в городе проблем с ним нет – отчего ж не согласиться присмотреть?

Пока ехали в маршрутке, Мишка рассказал Сене про Маринкиного отца, про свое детство и археологический кружок. Семен над историей посмеялся и согласился: мол, ждать, пока что-то вымоет из-под земли, нет резона, а если не копать, то неинтересно.

– Сейчас увидишь, какие они нудные, – закончил Птахин. – Будем все рисовать или фотографировать.

Маринкин отец позвонил загодя, и их ждали.

Когда Анфиса Евгеньевна взяла колбу со стола, мальчишки ощутили легкий приступ жадности. Прямо как «царь Кощей над златом чахнет».

«Интересно, чего это меня затрясло? – задумался Мишка и взглянул на Сеню. Тот вцепился руками в колени и тихонько раскачивался. – Ага, не один я волнуюсь, – сообразил он. – И что такое происходит? Предчувствие? Скорее всего, в колбе какие-нибудь прощальные слова из далекого девятнадцатого века».

Таких «приветов» в иркутских краях хоть отбавляй. Мишка Птахин хорошо помнил сопку, перекопанную каторжанами почти на четверть в городе Слюдянка, в том самом девятнадцатом веке, и вырубленные латинскими буквами слова прощания на отвесной скале.

Они тогда с батей и бывшим главным геологом рудника, Владимиром Петровичем Быковым, старые владения предприятия обходили – выработанные жилы диаметром в шесть-семь метров и необъятной глубины вертикальные ямы, засыпанные каменьями, а также места, где кандальники жили.

Еще Мишка подобрал на месте бывшего барака половинку кандалов, но в этот же день наигрался и оставил ее в бывшем пионерском музее поселка Култук. Завистливо поцыкал в том же музее на заржавленные наганы и маузер под стеклом. Никогда бы такое не отдал, а кандалы, чего там, не жалко.

– Пробуем. – Хранительница иркутской истории достала цифровой фотоаппарат и диктофон.

Птахин глянул на почти скрывшегося в тени Сеню: вот, мол, начинается нудистика, но тот пока явно не скучал.

«Понятно, – невольно позавидовал Мишка. – В первый раз всегда интересно. Пожалуй, скажи сейчас Сене: иди собирай все, что дождик вымыл, – тот с радостью пойдет».

Анфиса Евгеньевна ткнула пальцем в лампу, похожую на китайский чайник.

– Колба стеклянная, прикреплена кожаным ремешком к лапе птицы. Предположительно голубя. – Первые слова она произнесла настолько буднично, что Мишке стало немного не по себе: а вдруг там действительно лишь послание родственникам?

– Запечатано сургучом, – продолжила Анфиса Евгеньевна. – На торцевой части видны инициалы А. Z. Сбоку, поверх сургуча, острым предметом нацарапано – 1911.

В руках она вращала медицинский скальпель, повидавший виды и переживший не одного хозяина. Инструмент выписывал ровные круги в свете сталинской коричневой лампы из карболита. Круглый плафон ее на кривой ноге молчаливо нависал над столом.

Семен пристроился около литой чугунной этажерки со всякими пакетиками и мелкими предметами с бирками и молча сопел. Руки на коленях не двигались, да и сам он напоминал сейчас экспонат.

Мишка тоже притих, увлеченно разглядывая музейную «кухню».